Воспоминания - [18]

— Вот, Annette, если я рожу мальчика, то девочкино приданое ты возьмешь; а если я — девочку, а ты — мальчика, то — наоборот…

И вышло так счастливо, что я родилась девочкой и «рикошетом» нарядилась в батист и кружева… Но недолго мне пришлось франтить: тетки мои пленились красотою моих кружев и, найдя, что для меня они слишком хороши, тотчас отпороли их и пришили себе к манишкам, а я так и носила обгрызанные распашонки и шапочки…

Графиня Анна Алексеевна, не знаю почему, с дядей Константином не сошлась и через год после рождения маленького Алеши они разъехались совсем. Так как в делах между мужем и женою судьею никто быть не может, то лучше об этом и замолчать. Отец мой, однако ж, иногда высказывал свое мнение так:

— Брат Константин никогда и не должен был жениться на Анне Алексеевне: она слишком умна для него… Тут ладу и ожидать было трудно.

Анна Алексеевна с своей стороны часто говорила отцу моему:

— Отчего ты не женился на мне, Теодор? Я бы тебя очень любила…

— Да оттого, должно быть, что прежде тебя увидал другую Аннету, влюбился и женился на ней, — тоже шуточкой отвечал ей Федор Петрович.

Я слышала, что до разрыва Анны Алексеевны с мужем она была очень дружна с моим отцом и матерью. И после, когда перестала видаться с ними, сына своего все-таки присылала к нам во все торжественные дни с поздравлениями.

Теперь дядю Константина до поры до времени можно оставить, так как остальную жизнь свою он почти со мною не разлучался, а потому будет часто появляться в моих записках… Пора дать место крестной матери моей, тетке Наде, которая так давно ждет своей очереди.

Графиня Надежда Петровна Толстая, меньшая сестра отца моего, родилась в Петербурге в 1784 году, в здании Комиссариата. Про годы ее детства знаю только то, что ребенком она была маленькая, худенькая, черненькая, как арапченок, с огромными голубыми глазами и длинными вьющимися белокурыми волосами. Этому я верю, потому что и под старость она была почти такая же: только лицом побелела, да чудная коса ее меньше вилась. Потом про нее рассказывали еще, что малюткой, когда воображение не может разыгрываться, она видела двойник своей матери.

Как я говорила выше, квартира деда в Комиссариате выходила на Мойку. Два первые окна в бельэтаже от дома Юсупова принадлежали спальне бабушки Елизаветы Егоровны, потом шла длинная анфилада комнат до ворот, над которыми — полукруглое венецианское окно: это был кабинет деда. Бабушка часто приходила туда посидеть с работой у мужа. Вот раз как-то оба они заметили, что маленькая их Надя, не переставая бегать от спальни до дверей кабинета, постоит молча в дверях, посмотрит на них пристально и опять стремглав бросится бежать к дверям спальни и там постоит, постоит и с большими удивленными глазами бежит назад. Деду это показалось странным; он остановил ее и спросил:

— Надя, что ты все бегаешь то туда, то сюда? Что ты на нас так удивленно смотришь?..

— Отчего это и у вас в кабинете сидит маменька и другая маменька такая же сидит в спальне? — тоже вопросом отвечал ребенок отцу.

Бабушка с дедушкой взяли ее за ручки и повели в спальню.

— Видишь, тебе показалось, — сказала немного испуганная Елизавета Егоровна, — меня тут нет!..

— Да, теперь нет, а были… я вас видела: вон за этим столиком сидели…

И точно, должно быть, девочка видела двойник своей матери, потому что тетка Надежда Петровна помнила этот случай до старости. Ведь если бы теперь такой казус случился, как бы возрадовались спириты и верно прокричали бы тетку Надю удивительным медиумом!..[43]А тогда это видение прошло без всякого следа: девочка продолжала спокойно расти под теплым крылом заботливой умной матери.

До восемнадцати лет тетка Надя прожила в доме отца своего, а когда в 1802 году бабушки не стало, Надежду Петровну взяла жить, к себе тетка ее, графиня Мария Алексеевна Толстая, рожденная Сен-При, жена графа Александра Петровича[44] Толстого, того самого, который играл такую видную роль и царствование Александра II[45]. Из скромной тихой жизни у родителей тетка Надя попала в самый большой свет. Там ее любили, баловали, очень она веселилась, но замуж почему-то не вышла. Однажды я ее спросила:

— Тетенька, отчего вы замуж не вышли? Вы, кажется, были хорошенькая?..

— Оттого, душа моя, — отвечала она откровенно, — что никто никогда за меня не посватался. Ну хоть бы один жених у меня был, а то ни единого!.. Судьба была Остаться старой девкой, вот и все…

У тетушки Марьи Алексеевны она прожила недолго. Начали ходить страшные слухи о том, что Наполеон собирается со своими полчищами нагрянуть на нас. Газетные известия сулили общий разгром и на всех наводили страх… И дед мой, как многие другие помещики, собрался в свою Владимирскую деревню, чтобы спасти и припрятать там от врага в какое-нибудь безопасное место свое серебро и кое-какие остававшиеся в барском доме ценные вещи. Тетка Надежда Петровна не захотела отпустить отца одного: собралась и уехала с ним вместе. Приехав в деревню, граф собрал все небольшое добро свое, приискал укромное местечко и ночью при себе приказал дворовым людям своим зарыть все в землю. Когда это дело было благополучно окончено, он, сделав распоряжение насчет людей своих, с успокоенным сердцем пустился с Надеждой Петровной в обратный путь в Петербург. Бедный старик понапрасну тогда совершил это путешествие: ничего он от врага не припрятал, ничего не сохранил своим детям… Когда нагрянули французы в имение деда, один из тех доверенных людей, который вместе с другими закапывал господское добро, желая подслужиться неприятелям, чая от них за это «великие и богатые милости», указал им место, где все было спрятано. Но этот человек сильно ошибся в расчете: вместо благодарности, французы избили предателя до полусмерти и, повытаскав из земли все дедушкино добро, отправились дальше. Когда враги ушли, то дедушкины мужички и сами принялись до полумертвого изменника: били, били его до того, что забили в лютую чахотку. А потом своим судом отняли у него и избенку, и землишку, и все, что у него было; короче сказать, сделали его «бобылем». Остальную жизнь свою он с женою своею питался мирским подаянием. О них я упомянула потому, что много лет спустя вдова его Прасковья с сыном Банькой и дочерью Пашкой из жалости были взяты к нам в дом, где Ванька, тогда уже большой Иван, доказал, что «яблочко не далеко падает от яблони». Но об этом скажу в свое время.