Воспоминания Калевипоэга - [40]

Олевипоэг слова мои одобрил и заявил, что через три дня строить начнет, а сперва поститься будет — так по обычаю положено.

Разослал я с гонцами повсеместно строгий указ: из каждой семьи одному на стройку явиться. Поелику королевские указы народу в новинку были, стали людишки помаленьку стекаться. Однако не больно охотно, у всякого своих дел невпроворот. Обратился я к народу с пламенной речью, в коей значение современного градостроительства объяснил и кратко генеральный план будущей столицы обрисовал. Не преминул коснуться возможностей, строителям открывающихся, стать горожанами и культурную жизнь обрести. Слова мои нашли в ихних сердцах отклик, а когда я первый непомерную кучу бревен и камней себе на спину взвалил, работа закипела.

Многие рты поразевали, глядя, как король по доброй воле вкалывать изволит. Да и в нынешнее время бывает, что при начале большой работы кое-кто из главных собственноручно камень положит либо гвоздь вобьет. И не суть важно, что гвоздь загнется. Все равно хороший пример подчиненных вдохновляет.

И то сказать, ведь одна только работа человеку не изменит, не обманет и утешит в горькую минуту. После дня труда ко сну отходя, не предавался уж я более грустным размышлениям о происшествии со знахаревой дочкой. Едва успевал в мыслях перебрать, что за день сделано, и тут же засыпал крепко.

Замыслил я строительные работы до конца довести и тем навечно звание короля-передовика заслужить себе.

Увы, не довелось мне в жизнь сию идею воплотить…

Однажды утром, по указанию Олевипоэга раствор большой мешалкой перемешивая, услышал я сдержанные смешки и перешептывания девиц-штукатурочек. И взгляды их любопытствующие приметил. Как обеденная пора настала, подозвал я к себе бывшего гонца, вестника войны. Он с того времени успел большим государственным мужем стать и ежевечерне мне об умонастроении народа доносил. Зашли мы с ним за штабель досок, и потребовал я доложить, по какому поводу штукатурочки головы друг к дружке склоняют.

По лицу тайного советника ясно было, что сие ему доподлинно известно. Однако принялся он почему-то мяться и темнить:

— Да так, тут об одной блудоватой деве пустое плетут, языки чешут.

— О ком это? — спросил я, чувствуя облегчение, что дело о ерунде идет.

— Ну, об этой самой, об той, что наш достославный правитель из Преисподней на королевской своей спине вынести соизволил…

— И что же о ней болтают? — спросил я сколь возможно равнодушнее.

— Да ерунду, гиль всяческую… Будто шашни завела она с колдуном не то знахарем каким-то из-под Алатскиви…

Выразил ему благодарность за сообщение, хотя считал, что оно гроша ломаного не стоит: девки ровно флюгер — куда подует, туда и вертятся. Так что и знахари им в самый раз по вкусу.

Поставщик новостей внимательно на меня посмотрел.

— Может, чего предпринять требуется? — спросил он, глядя мне в глаза и шевеля ушами.

Я помотал головой.

Удрученный и озадаченный, принялся я вновь за работу. Дообеденного рвения не было больше, то и дело ловил я себя на том, что стою, глаза в серое месиво уставив и подняв в руке мешалку, словно палицу.

Так, значит… У зазнобы моей с Колдуном, значит, шуры-муры…

— Блудница, блудница, блудница! — бормотал я, в то же время вспоминая невольно, как стояла адская дева под яблоней, покорно шепча: «То королю лучше знать…»

Пойти колдуна тюкнуть? А какой прок, ежели дева сердце свое отдала ему?

Бросил я мешалку и домой побрел.

А надобно бы к деве поспешить. Пагубным сим промедлением сам я себе изрядную свинью подложил.

Поутру, на работу придя, по глазам тайного советника понял — дело нечисто. Потребовал разъяснений.

— Ах, насчет этой девы-то? Да она, кажись, напрочь к Колдуну махнула. Иные, правда, болтают, что Колдун ее умыкнул, ну да это бабушка надвое сказала… Что такое?.. Королю дурно?

— Ничего, ничего… — Я прислонился к штабелю досок. — Солнце больно здорово печет нынче… инда голову дурманит… Прошло уж…

Тут Олевипоэг подошел и в свою сколоченную из досок лачужку потащил меня. Обложенный чертежами и расчетами, завел он речь о бревнах, нехватка коих грозит ход строительства нарушить. Не мог бы, мол, ты, Калевипоэг, в бедственное положение войдя, еще бревен принести? Слышно, что под Алатскиви их навалом…

Чаша терпения моего переполнилась.

— Понятно, на что намекаешь! — вскричал я. — Да, понятно, однако, было бы тебе ведомо, я и знать не хочу ту, что порядочному человеку шарлатана предпочла. Между нами все кончено. Бревна принесу, ежели требуется, да только не из-под Алатскиви!

Помолчав, спросил Олев негромко, было ли что меж нами, а голос его, всегда ровный, дрожал почему-то, словно листва под ветром.

— Да ничего не было промеж нас. И вовек быть не может!

— Уверен ли в том король? — не сдавался Олевипоэг.

— Ты что, в королевских словах сомневаешься?! — И я гордо сообщил, что насчет сей особы, под землей выросшей, никаких серьезных намерений отродясь не имел.

— Я и сам так полагал, — со вздохом облегчения промолвил Олевипоэг.

XV

По бурному морю плыл я в утлом челне. Не ведаю, сколько дней и ночей. Куда плыл и зачем, не ведаю. Долгими часами валялся я брюхом вверх на дне лодки, созерцая мрачное, как могила, полярное небо, по ночам озаряемое северным сиянием.