Воспоминания Калевипоэга - [13]

есть не что иное, как игра поэтического воображения. В действительности на хуторском дворе валялись ржавый меч с тупым лезвием да пара стоптанных лаптей.

И вновь стал я перед Дуйсларом, махая дубовой палицей. Он взмолился о пощаде и обещал все мне подробно рассказать.

— Ведь благородный Калевипоэг и сам знает, что у нас с Линдой с давних пор хорошие отношения были, — с опаской начал Дуйслар. Он, Дуйслар, как порядочный человек, многажды предлагал благонравной и добродетельной вдовице их особливые пути в один соединить. Не для греховных плотских утех замыслил он сей союз, о нет! — Если оглядишься ты, мой Калевипоэг, вокруг, — продолжал Дуйслар, — всюду узришь ты божьим соизволением предначертанную тягу к соединению. Птицы на деревьях парочками щебечут и гнезда вьют, зверь лесной сам-друг в норе обитает, даже крот, подземный житель, в согласии с кротихой ходы свои под твоими ногами роет. Ужели ж человек должен порыв души своей смирить и от любовных радостей отказаться?.. — и при сих словах Дуйслар скромно потупился, а я еще пуще освирепел.

— Давай дуй дальше, — прорычал я.

И дальше он поведал мне, что все его матримониальные прожекты матушка напрочь отвергла, младостью сыновей своих отговариваясь. Однако же малое время назад на сиром холостяцком небосводе сверкнул для Дуйслара луч надежды: как обычно, встретились они с матушкой на берегу, чтобы…

— Ах, так вы тайно встречались! — прохрипел я.

— Уж чего уж теперь скрывать, — признался Дуйслар, — было у нас тайное местечко и условленное времечко, дабы совместно мудрости создателя восхищению предаваться и о многосложных жизненных вопросах размышлять…

— Заткнись, окаянный, все ты врешь, мерзавец! — взревел я. Не желал я больше слушать этого наглого охальника, ибо любое слово из его поганого хайла на мою добродетельную матушку черную тень бросало. И, чтобы заставить его замолчать, ничего другого я в тот миг не придумал, как со всех ног шарахнуть лиходея дубовой палицей.

— Ты отведай, вор, дубины,

Толстой палицы дубовой! —

хрипло прорычал я.

Итак, убийство свершилось. На сей раз хроникеры были предельно точны:

Задремал в объятьях смерти,

Даже глазом не моргнул он,

Губ своих не разомкнул он.

Да, плюхнулся Дуйслар, словно пустой мешок. Не поспел и глазом моргнуть. Сковырнулся — и дух вон.

В унынии стоял я возле поверженного тела. Только теперь до меня дошло, что не дал я ему договорить. Скудоумный я чурбан, дубовая голова! Ведь не узнал же я ничего о том, где моя матушка находится! И тут же с горя новых глупостей натворил:

Выломал в избе простенки,

Вырвал все болты дверные,

Вышиб все перегородки,

Так что верст на десять с лишком

Грохот слышался в округе!

Да, разорил я весь хутор, сровнял его с землей. После чего, повалившись на развалины, вперемешку детские и богатырские слезы проливал. О том я горько плакал, что без матушки остался, да и без старого знакомца, что нет у меня на чужой сторонушке ни наставника, ни сподручника.

Где же ты, где, дорогая моя матушка?

И, глотая слезы, понял я, что детство мое окончилось…

VI

Финская земля — красивая земля. Скалистые берега, дремучие леса, великое множество озер, синью сверкающих, — вельми все это мне по сердцу. Сказать честно, не прочь был бы я финским богатырем стать. Да только там своих, говорят, было довольно.

Бродил я по этому родственному, хоть и чужому мне краю, с рыбаками и дровосеками беседовал, беспримерной красой природы восхищался. Впервые постиг я, сколь прекрасны самые простые ее творенья — тонкий ствол березки, синий глаз озера среди густых дерев, — и радовался их безыскусному благолепию.

Однако мало-помалу стало меня некое беспокойство одолевать. Без сомнения, вояжи, променады, изучение природы для повышения культурного уровня весьма пользительны, да только не затем я рожден был. Не геройское это дело — без толку по лесам шляться. Основная работа любого богатыря суть баталии с врагами, их массовое уничтожение, а также всяческого рода силовые номера. Силовых номеров хватало, ибо нередко случалось мне участвовать в различных стройках, где я цельными возами бревна на себе таскал, всенародное восхищение вызывая. Только одного мне недоставало — не было у меня врагов, отчего я порой в уныние приходил. Это вроде бы безосновательное беспокойство я называю чувством долга, и хотя проку от него было мало, я все же; гордился своей сознательностью.

Как видите, для богатыря я был довольно-таки чувствительной натурой, может, даже слишком.

Таскание бревен и выворачивание валунов — работа, конечно, завидная, да только для меня она была, как говорится, на один зуб. Как-то раз вызывает меня к себе прораб и таковы слова молвит: вишь ты, мол, дело-то какое, нулевой-то цикл, благодарение небесам, мы, дескать, вроде бы как-никак осилили, надобно теперь, хошь не хошь, мастеров созывать. И не умею ли я, дескать, еще чего окромя подсобных работ делать? Ну, пришлось мне, сославшись на отсутствие времени, срочно оттуда драпануть. Не мог же я этому блаженному простаку напрямик выложить, что деятельно готовлюсь к занятию должности короля и богатыря, а, по слухам, претенденту на такое место не след интеллект свой сверх меры знаниями перегружать.