Воспоминания - [56]

Сент 19.

Они были с визитом. Шутки отца моего над нею меня терзали. Вольдемар вышел бледный и расстроенный. Оба мы — он и я — должны быть сегодня у них в ложе. Она обещала Вольдемару свой альбом.

Она и муж ее сидели уже в ложе, я сел за ее стулом, но я чувствовал, что между ей и мною есть уже тайна.

Муж вышел в фойе… Я стал смотреть в сторону, я хотел показать вид, что не знаю их тайны.

Альбом был передан.

Снег валил хлопками — на небе было мутно, когда мы ехали с Вольдемаром из театра. На душе моей лежала свинцовая тяжесть — предчувствие ее участи, беспокойство о Вольдемаре.

И досада, и ревность, мой боже! — ибо я люблю ее, люблю больше, чем может любить ее Вольдемар.

Сент 21.

Она пришла сегодня к нам, под предлогом навестить мою больную мать — осталась обедать и после обеда три часа ходила по зале со мною и с Вольдемаром: я не мешал говорить им, я решился наконец принять свою печальную роль и служить им прикрытием.

Когда она ушла, меня позвали к матери. Я выслушал упреки и сентенции по обыкновению, т. е. так, что они упали вовнутрь меня. Моя мать думает, что Лиза влюблена в меня, потому что она ослеплена, как всякая мать, и не видит того, что меня нельзя любить.

Как бы то ни было, я обещал Лизе прийти ужо вечером с Вольдемаром и сдержу обещание.

Она встретила нас в слезах, расстроенная… Боже мой! эти палачи гнусны до того, что не удерживаются даже от физических оскорблений… Отвратительно передать бумаге то, что происходило в первый день или, точнее, в первую ночь свадьбы между ее отцом, ею и мужем…

— О! мне ничего не остается на свете!.. — вскричала она, с рыданиями падая на стул.

Мы оба с Вольдемаром стояли пораженные отчаянием; не знаю, что было с ним, но мной владело чувство негодования на себя, на него, — но я считал в эту минуту святым делом убить ее мужа и увезти ее…

Она приподнялась и, быстро схвативши меня за руку, повела в другую комнату. Она трепетала, как в лихорадке.

— Я люблю!.. — шептала она. Я молчал.

— Я люблю, — продолжала она с рыданиями, — я люблю… его. Я его любила с первого дня нашей встречи, я любила его…

Я взял ее руку.

— Итак, — сказал я, — мы все трое осуждены… Он вас любит, знайте это… знайте также, что я люблю вас.

Она с рыданиями бросилась ко мне на грудь. Я тихо оттолкнул ее — и ушел в ту комнату, где сидел Вольдемар.

— Она тебя любит, — начал я.

— Я это знаю, — отвечал он.

Послышался колокольчик; приехали отец и муж и бросились ко мне и к Вольдемару с распростертыми объятиями.

Я, против обыкновения, пил — и не мог опьянеть.

Сент 29.

Вчера за нами прислали, потому что у них был вечер… Я сел подле ее мужа, чтобы отвлечь его внимание от нее и от Вольдемара. Скоро, впрочем, муж стал играть в карты.

Я должен был выносить пытку разговора с приживалкою. Вольдемар говорил с нею… она полулежала на кушетке, так грациозно, так свободно… На ее лице играла такая беззаботная радость.

Мне было тяжело: меня давило предчувствие.

Когда я возвратился домой, все ужасные, пытки, какие может изобрести воображение больной женщины, были употреблены надо мною.

Со мною, наконец, делаются припадки истерии . . . . . . . . . .

Октября 20.

— Я спас его. Он будет жить… Отец! я исполнил подвиг, порученный мне тобою.

Но она — осуждена навсегда.

И он уже начинает стыдиться своего увлечения, стыдиться орфографических ошибок в ее письмах.

Дитя мое! ты должна презирать меня: я отдал тебя в добычу миру — я пожертвовал тобою.

Бедная Офелия!

IV. Заключение

Мне стало невыносимо грустно, когда я прочел до конца эти записки. Долго сидел я над ними, долго еще вопросы бродили в моей душе.

И вопрос о нем, бедном мученике жизни, о нем, для которого эта полоса жизни была первым взрытым пластом, первым сомнением, роющимся в глубину беспредельную, первым призывом к вражде и борьбе,

И вопрос о ней — бедной девочке, бедной женщине, осужденной на гибель в страшной отвратительно-грязной тине.

Ибо что ждало ее?.. Она просила любви, и не было дано ей любви, потому, может быть, что она не могла еще любить в человеке человека.

Я по-своему создавал ее будущее: видел, как потребность любви заменялась в ней жеманным развратом, свободная грация — наглостью кокетки дурного тона, жажда наслаждений — привычкою к пустой и непорядочной суетности. Я видел ломберный стол и ее, сидящую подле франта дурного тона, обыгрываемого наверную мужем.

Я видел это… я не видел спасения.

Долго сидел я, погруженный в самого себя. Когда я очнулся, взошла уже луна, в открытое окно несся бальзамический запах тополей; по длинной аллее против окна шла к дому, легкою походкою, женщина… Сиянием луны было озарено бледное лицо женщины, и на него падали волны белокурых локонов.

Это была Склонская!

Мое знакомство с Виталиным >*

Продолжение рассказа без начала, без конца и без морали

I. Человек эпохи

Раз как-то, в начале или в конце мая прошлого года, не помню, право, но знаю только с достоверностию, что это было в мае, в один из редких в Петербурге светлых майских дней, и притом утром, — я сидел у окна в кондитерской Вольфа^* и занимался изысканием средств, как бы можно было вовсе не заниматься ничем на свете; к величайшему сожалению, все, что было у меня перед глазами, слишком живо напоминало мне об отдаленности блаженного состояния человечества: и движущиеся волны чиновного люда на Невском, и длинные физиономии людей, сидевших подле меня, и как я же, не имевших положительного занятия и соответствующего ранга, но видимо желавших пополнить этот недостаток самовольным углублением в европейские сплетни. Скиф и вандал, вовсе чуждый политике, я покушался часто принудить себя прочесть хотя лист «Times» или «Presse», но — увы! — оставался всегда при одном покушении; со мной сжилась как-то ненависть к цивилизации, и в этом отношении учение Фурье