Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в. - [59]
«Die Religion Altisraels nach den in der Bibel enthaltenen Grundzuegen» dargestellt von Israel Sack. Leipzig und Berlin 1885. Verlag von Wilhelm Friedrich, Kgl. Hofbuchhdl.
«Die altjudische Religion im Übergang vom Bibeltum zum Talmudismus» von Israel Sack. Berlin 1889 Verlagsbuchhandlung v. Ferd. Dömmler.
«Monistische Gottes-und Weltanschauung. Versuch einer idealistischen Begruendung des Monismus auf dem Boden der Wirklichkeit». Leipzig 1899. Verlag v. Wilhelm Engelmann.
Второй (сводный) брат, Григорий Сыркин[252], был выдающимся знатоком древнееврейского языка и литературы. Он написал небольшое сочинение под названием «Хезйонот лайла» («Ночные видения»).
Аналогичным образом — и все-таки по-другому — сложилась жизнь моего брата Эфраима. Заканчивая эту главу, не могу не упомянуть о его трудной судьбе, о его странствиях и метаниях.
Мой брат Эфраим больше походил на мать, чем на отца. Отец был трезвомыслящим и строгим прагматиком, мать — мечтательной идеалисткой. Брат был привязан к ней всем сердцем. Единственный сын в семье, он считался кадиш (первенцем)[253]. Неудивительно, что и отец, и мать, и мы, сестры, носили его на руках. Серьезный ум отца рано ввел его в священные покои Библии. Ему не было и десяти лет, когда он уже знал наизусть большую часть Пятикнижия. В одиннадцать он освоился в кругу идей пророков. Их страстность и скорбь, искренность и величие стали его духовной пищей. И как же он ликовал, когда в синагоге ему поручали прочесть главу из пророков. Волшебный голос романтического, мечтательно-блаженного подростка завораживал слушателей. А мой отец гордился сыном, видя в нем стойкого приверженца национальной традиции, еврейской убежденности в своей правоте. Когда Эфраиму исполнилось двенадцать лет, перед ним открылся мир Талмуда. Однако наряду с Талмудом он изучал и русский, и немецкий языки и с упоением распевал песни разных народов. При этом он вовсе не был занудой и зубрилой. Серьезность его штудий уживалась с детской непосредственностью. Среди своих приятелей он считался весельчаком и заводилой, его озорные игры могли развеселить даже безнадежного меланхолика. Как же часто он заставлял нас, сестер, смеяться над ним, смеяться вместе с ним! С притворным осуждением мы называли его «кружителем голов», но он и в самом деле мог кому угодно вскружить голову.
Вот так он и подрастал, становясь все свободнее в своем понимании еврейства. Ибо ни один юный ум не мог устоять перед духом времени, духом Лилиенталя. Но сила глубокой религиозности Эфраима была неколебима.
И тут в его жизни произошло событие, ставшее для него роковым. Родители торопили его с женитьбой. Их выбор пал на одну из наших кузин. Брат ее не любил, и она его не любила. Но родители настаивали на своем, а дед не хотел распылять состояние. Так что Эфраиму против воли пришлось жениться на этой девушке. После рождения первого ребенка Эфраим — с одобрения жены — уехал в Америку. Но все же из дому его выгнала несчастливая семейная жизнь и раздоры с родителями — пропасть, которую разверзло просвещение между отцами и детьми.
Переселение в Америку! Это был исход из страны рабства. Там, на свободе, он собирался начать новую жизнь, творить, исследовать, применить свои силы и духовное богатство к достижению новых целей.
Переезд был ужасным. Девять недель на парусном судне. Почти четыре недели ледяного холода. Бури в Ла-Манше. А на чужбине он почувствовал себя одиноким и покинутым. Деньги кончились. Жить трудами своих рук он не умел, он же не учился ничему, что помогло бы ему пробиться. Он пытался заняться торговлей. Попробовал работать на фабрике. Но разве это жизнь для интеллектуально развитого человека! И в этой кромешной тьме перед ним вдруг сверкнула звезда надежды: Лилиенталь. Тот самый Лилиенталь, пробудивший в молодежи Бреста жажду приобщения к мировой культуре. Теперь он жил в Нью-Йорке, и Эфраим отправился к нему и поведал историю своих мытарств. Однако оказанный ему холодный прием совершенно смутил душу молодого ниспровергателя. Скажи ему Лилиенталь хоть одно доброе слово, и жизнь моего брата сложилась бы иначе. Он снова занялся тяжелым ручным трудом.
Поскольку высшим идеалом молодых борцов за свободу считалось земледелие, брат нанялся батраком на ферму одного христианина. Тот отнесся к нему с симпатией. Вскоре брату удалось приобрести собственную ферму в 12 километрах от Нью-Йорка. И здесь он полностью вписался в новое окружение и новые для него обычаи, стал ходить в церковь и слушать проповеди. Особенно сильно подействовали на него речи одного священника о грехе, наказании, раскаянии и прощении. Он отдалился от еврейского общества. Проповедь была, в сущности, его единственной интеллектуальной отдушиной. К тому же он встретил одного старого приятеля, земляка из Бреста. Тот после долгих странствий осел в Америке, где занялся изготовлением музыкальных инструментов. Этот друг расстался с иудаизмом и сумел убедить моего брата принять крещение. Это был шаг, чреватый последствиями. На Эфраима обратили внимание, использовали его богатые знания библеистики и Талмуда. Он оставил свою ферму, получил богословское образование, с отличием окончив семинарию, и стал бродячим проповедником. Еще во время учебы он выписал из России жену с ребенком. Они приехали. Но при всем внешнем миролюбии между ними не было общности. Как раз в жизни чувствительных людей бывает какая-то кривизна, которую никак не удается выпрямить, какая-то емкость, которую никогда не удается заполнить, какая-то рана, которая никогда не затягивается. Новые друзья настаивали, чтобы брат посвятил свою жизнь обращению евреев в христианство. Он выразил согласие. Но поставил условием, что прежде ему позволят получить медицинское образование. Ему пошли навстречу, и через три года он закончил медицинский факультет и был призван на Балканы, где несколько лет миссионерствовал в разных городах. Хотя и без особого успеха. Денег на открытие при миссии школы он не получил и вскоре оставил это дело и с тех пор занимался только медицинской практикой. Его многочисленными пациентами стали евреи, турки, болгары и греки.
