Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в. - [4]

Мой отец, с его импульсивным характером, живо реагировал на все, что говорилось в его окружении. Мы, дети, затаив дыхание, слушали его умные речи. Он рассказывал нам о знаменитых мужах, об их благочестии и подвигах, о еврейских законах. Мы любили и ценили отца и ставили его выше всех людей, которых тогда знали.

Я еще помню имена двух мальчиков, которых он тогда приводил нам в пример. Одного звали реб Селмеле, другого — реб Хешеле. Вундеркинд реб Селмеле, младший брат р. Хаима Воложинера[21] (о нем речь пойдет ниже), так ревностно изучал Талмуд, что часто забывал о еде, питье и сне. Он слабел, худел и бледнел, а мать тщетно умоляла сына принимать пищу. Но ничего не помогало. Тогда огорченная женщина решила употребить власть: однажды она появилась в комнатушке реб Селмеле с куском пирога и строго приказала его есть; она добавила, что будет приносить кусок пирога каждый день, в одно и то же время, и он обязан его съедать. Мальчик вынужден был подчиниться материнской воле, но прежде, чем приступать к еде, каждый раз читал заповедь почитания отца и матери «кибуд ав воэм»[22] в соответствии с кодексом законов «Шулхан Арух»[23].

Второй герой отцовских рассказов, реб Хешеле, еще в детстве отличался находчивостью и остроумием. Эти свойства, при всей своей учености, он сохранил до глубокой старости. Он терпеть не мог посещать хедер[24], не любил ни учителя, ни приставленного к нему слугу, который каждый день насильно отводил его в хедер, хотя мальчишка упирался руками и ногами. Однажды отец ласково спросил его, почему он так не любит школу. «Мне обидно, — ответил мальчуган, — что меня волокут туда насильно, без всякого почтения. Почему когда хотят видеть тебя, то приходит посыльный и вежливо просит принять приглашение? А ты иногда отвечаешь: „Хорошо, я приду!“, а иногда говоришь: „Спасибо, я подумаю!“ И если захочешь, придешь, а не захочешь — не придешь». Отец обещал ему, что его тоже будут приглашать, и сказал об этом слуге. И вот, когда тот однажды вежливо попросил малыша пожаловать в школу, тот важно заявил в ответ: «Спасибо, я подумаю!» В другой раз он нарочно натянул на одну ногу два чулка, так что слуге пришлось долго искать бесследно пропавший чулок.

Мои родители были набожными, богобоязненными, глубоко верующими, доброжелательными, порядочными людьми. Таков был вообще преобладающий тип тогдашних евреев, чей образ жизни определялся прежде всего любовью к Богу и к ближнему. Большая часть дня посвящалась изучению Талмуда. Делам уделялось только несколько часов в день, хотя дела моего отца касались подчас сотен тысяч рублей. Как и мой дед Шимон Шимель Эпштейн, отец был подрядчиком. В России первой половины прошлого века подрядчики играли большую роль, так как брали на себя строительство военных укреплений, дорог и каналов и поставки для армии. Мой отец и мой дед, отличавшиеся безупречной честностью, принадлежали к числу самых почтенных из этих предпринимателей.

Документально подтверждено, что в двадцатых годах мой дед Шимон Шимель Эпштейн, почетный гражданин города, был приглашен генералом Деном[25] из Бобруйска в Варшаву строить крепость Модлин, где взял на себя производство крупных работ. Аналогичный подряд вынудил моего отца Иегуду ха-Леви Эпштейна переехать в Брест.

В Бресте мы поселились в большом доме, где было много богато обставленных комнат; мы держали экипаж и превосходных лошадей. Мать и старшие сестры имели драгоценные украшения и дорогие туалеты.

Дом наш стоял за городом. К нему вела дорога через длинный мост, перекрывавший реки Буг и Мухавец. Миновав множество маленьких домов, надо было свернуть направо, и еще через сто саженей открывался вид прямо на наш дом. Стены его были выкрашены в желтый цвет, а ставни — в зеленый. Фасад имел три окна: в центре — одно большое, венецианское, и два поменьше по бокам. Картину дополняли небольшой палисадник, окруженный деревянным штакетником, и высокая черепичная крыша. Усадьбу и огород обрамлял ряд высоких серебристых тополей, что придавало ей сходство с имением литовских помещиков.

Еврейская семейная жизнь в первой половине прошлого века в моем отчем доме, как и в других подобных домах, протекала мирно и чинно, она была очень умно организована. Эта жизнь навечно запечатлелась в памяти моих ровесников. Тогда не было того хаоса нравов, обычаев и систем, который нынче царит в еврейских домах. Наша жизнь в то время была стилистически сбалансирована, в ней присутствовала серьезность и соблюдалось достоинство уникальной еврейской традиции.

Вот почему для нас отчий дом и по сей день сохранил ореол святости. Но нам пришлось многое выстрадать, и мы не по своей воле были вынуждены впоследствии подчиниться в собственном доме совершенно иному образу жизни. Наверное, наши дети будут вспоминать дом своих родителей с куда менее возвышенным и еще менее приятным чувством…

Методом воспитания у моих родителей были любовь, ласка и, при всем том, решительность. Нередко одно доброе слово помогало разрешить трудности. Вот один эпизод.

Однажды мой отец, возвращаясь из города, нашел меня горько плачущей на дороге. Кажется, какая-то подружка отняла у меня куклу. Отец разозлился, что я сижу на дороге без присмотра, и сердито спросил, отчего я плачу. Но я была так переполнена своей великой обидой, что не смогла ему ответить и зарыдала еще сильней. Тут уж отец по-настоящему разгневался и закричал: «Ну погоди, розги научат тебя отвечать!» Он схватил меня за руку и быстро потащил в дом. Приказав подать ему розги, он собрался меня сечь. Я сразу притихла — меня еще никогда не наказывали розгами. Недоуменно уставившись на отца снизу вверх, я удивленно сказала: «Но ведь это я, Песселе!» Я была твердо убеждена, что отец меня просто не узнал, с кем-то перепутал. Моя самоуверенность спасла меня от наказания. Все, кто стоял вокруг, рассмеялись и упросили отца отменить порку.