Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева - [148]

Болезненное состояние моей бедной жены часто приводило меня в уныние. К этому присоединились печальные вести с театров войны: о неудачном сражении под Севастополем, при речке Черной, где был убит генерал Реад; а затем и о взятии Севастополя. Потрясающее впечатление произвело в Закавказье известие о несчастном штурме Карса, унесшем бесплодно до десяти тысяч человек из лучших наших войск. Мало было в Тифлисе домов где бы не горевали о ком-нибудь из родственников, друзей или близких знакомых, погибших в этом плачевном деле. Общее уныние усилилось. В конце октября неприятель вторгся в Мингрелию, и если бы он имел искусного и решительного полководца, то вероятно нам, русским, пришлось бы убираться из Закавказья. Но Бог помог, и мы остались невредимы.

Спустя несколько дней по прибытии моем в Тифлис, умер сотоварищ мой по Совету, генерал Реут, добрый старичок и в свое время храбрый офицер.

18-го ноября мы получили сведение о сдаче Карса, а 7-го декабря возвратился в Тифлис и Муравьев[113]. У него были самые гигантские планы. Он объявлял всем и каждому очень решительно и самоуверенно, что пойдет с своим корпусом, от Закавказских берегов Черного моря, походом в Крым и освободит Севастополь. Он забывал о безделицах: первое, — о том, что Черное море не замерзает, а второе, — что ему и на месте нечем было кормить войско. Подрядчик Тамамшев оказался несостоятельным, вследствие чего был учрежден особый комитет, — как горю помочь, — в котором и я был членом. Но ни генерал Муравьев, ни наш многолюдный комитет ничего не могли выдумать для достижения этой цели: хлеба или не было, или перевозить его было не на чем, по недостатку в скоте и по причине дорог, сделавшихся беспроездными. Много было с этим делом хлопот и возни, однако все они остались безуспешны. Кажется, наместник надеялся поправить дело, сменив генерал-интенданта и назначив меня на его место; но я, на его явные намеки и наконец решительное и настоятельное предложение, отозвался наотрез, что вовсе не чувствую себя к этому способным и ни за что не возьмусь за дело, которого не понимаю.

В таких-то испытаниях, заботах и передрягах, вредно действовавших и на мое уже слабое здоровье, окончился для меня этот тревожный год. В последних днях его я имел нравственное огорчение, сильно меня потрясшее, получением известия о смерти любимого моего брата и лучшего друга. Павла, служившего в артиллерии и бывшего тогда генерал-лейтенантом.

Первые месяцы 1850-го года я провел в постоянных хлопотах, не столько по настоящим моим обязанностям, сколько по этому же самому делу о провианте. От председательства в комитете, которое наместник непременно хотел возложить на меня, я с большим трудом отделался. Беспокойства, которые озабочивали меня тогда, кажется и были причиною продолжительного обморока, случившегося со мною в феврале; развязался я с этим провиантским делом не прежде как в апреле, по получении манифеста о мире. Сколько этот мир ни был плох, но, по человеческому предвидению, продолжение войны могло быть еще хуже.

В это время мы познакомились с одним интересным человеком, нашим знаменитым ученым академиком Бером, приезжавшим из Петербурга на короткое время для научных исследований; из них главнейшее состояло в средстве искусственного разведения рыб различных пород в горных реках края. Он тотчас же по прибытии явился с визитом к моей жене, давно зная о ней по слухам и сочинениям некоторых из ученых, наших знакомых, русских и иностранных. Елена Павловна с удовольствием приняла его и он часто у нас бывал. Бер чрезвычайно заинтересовался огромной коллекцией ее рисунков цветов с натуры, флоры Кавказской. Саратовский и всех тех мест, где ей приходилось жить. Хотя рисунки ни заключали в себе какого-либо художественного исполнения, артистического изящества в очертаниях растений, но академик именно пленялся их живой натуральностью, безыскусственной верностью изображений, отсутствием придаточных прикрас. В последнее свое посещение пред отъездом, он обратился к жене моей с убедительной просьбой, на которую у нее не достало духа согласиться. Он просил ее доверить ему на время эти книги (томов 20 большого размера в лист) и позволить взять их с собой в Петербург, чтобы снять с них копии для Императорской академии наук, ручаясь за целость и невредимость их. Он говорил, что готов на коленях молить об исполнении этой просьбы. — и в самом деле хотел стать на колени. Елена Павловна колебалась, но не могла решиться расстаться на неопределенное время с этим трудом всей своей жизни, составлявшим усладу и утешение часов ее занятий. Она сказала это Беру, прибавив, что она вероятно уже долго не проживет, и ей было бы очень тяжело лишиться, под конец жизни, многолетней своей любимой работы; но что после ее смерти книги достанутся ее детям, которые ботаникой не занимаются, и она предоставит им принести их в дар нашей академии наук, если академия удостоит принять этот более нежели полувековой труд великой любви к природе и науке. Академик Бер, со вздохом и по-видимому очень опечаленный, должен был покорится этому решению