Воспоминание о битве при Сольферино - [24]
28-го в шесть часов утра я был принят очень любезно и приветливо добрым и благородным маршалом Мак-Магоном, справедливо названным кумиром своих солдат[18], в десять часов я был в Карвиане, в доме, ставшем историческим, так как в нем в один день, 24 июня, побывали два великих враждующих монарха. В тот же день в три часа я вернулся к моим больным в Кастильоне, которые очень мне обрадовались, а 30 июня я был в Брешии.
Этот красивый, живописный город превращен не в большой передвижной лазарет, как Кастильоне, а в громадный госпиталь: оба собора, церкви, дворцы, монастыри, школы, казармы — одним словом, все здания переполнены жертвами Сольферино. 15 тысяч кроватей поставили в них практически за один день; великодушные жители города сделали больше, чем когда-либо и где-либо делалось при таких событиях. В центре города в древней базилике, называемой il Duomo vecchio, или Ротонда, с двумя часовнями, размещается тысяча раненых; народ толпами стремится к ним, а женщины всех сословий приносят в изобилии апельсины, повидло, печенье, конфеты и всевозможные лакомства. Скромная вдова и самая бедная старушка считают своим долгом внести посильную лепту и свою долю участия. Та же картина и в новом соборе, великолепном здании из белого мрамора с громадным куполом, где нашли приют сотни раненых, и в 40 других зданиях, церквях и больницах, вмещающих около 20 тысяч раненых и больных.
Городское управление Брешии оказалось на уровне, достойном его статуса и высоких обязанностей, наложенных на него исключительными обстоятельствами: оно работало без устали и привлекло к участию знаменитых граждан, которые активно ему помогали. По предложению известного доктора Бартоломео Гуалла и под его председательством была назначена для общего управления больницами центральная комиссия в составе докторов Корболани, Орефичи, Баллини, Боничелли, Касса, С. Маджи и Абени, которые не жалели своих достойных восхищения трудов ни днем, ни ночью. Эта комиссия поставила во главе каждой больницы специального администратора и главного хирурга, а в помощь ему выделила несколько докторов и фельдшеров. Получая в свое распоряжение монастырь, школу или церковь, она создавала, как по волшебству, за несколько часов, больницу с сотнями кроватей, с просторной кухней и прачечной, с полным запасом белья и всего необходимого. Все это делалось так быстро, с такой сердечной отзывчивостью, что можно было только дивиться правильной работе этих многочисленных больниц и царившему в них порядку, тем более что население Брешии, насчитывающее 40 тысяч жителей, почти удвоилось в результате прибытия 30 тысяч больных и раненых[19]. Как не упомянуть, что доктора, которых было 140 человек, во все время своей тяжелой и утомительной службы проявили невероятную энергию и преданность делу, и ни на минуту ни обиды, ни соперничество не нарушили их согласованного служения общему благу; им помогали студенты-медики и несколько добровольных тружеников. Образовались вспомогательные комитеты, и была назначена отдельная комиссия для приема пожертвований бельем, вещами и всякими запасами, еще одна комиссия была создана для заведования складом[20].
В обширных больничных залах офицеры обычно отделены от солдат, а австрийцы — от союзников; кровати одинаковые, но над каждым больным полка с его мундиром и кепи, указывающие, к каким войскам он принадлежит. Рядом с сильными, спокойными людьми есть и такие, которые ропщут и жалуются; в первые дни все раны кажутся одинаково опасными. У французских солдат угадывается галльский характер — живой, гибкий, уживчивый, притом твердый и энергичный, но нетерпеливый и вспыльчивый при возникновении малейшего противоречия. Они не задумываются, не грустят и по своей беспечности легче соглашаются на операции, чем австрийцы, обладающие не таким легким характером, которые ужасно боятся ампутаций и очень горюют в своем одиночестве. Итальянские доктора в своих длинных черных одеждах с величайшим почтением ухаживают за больными французами, но методы лечения некоторых из них приводят в отчаяние больных, так как они прописывают диету, кровопускание и тамариндовую воду.
Я вижу тут многих из наших кастильонских раненых, которые узнают меня. Уход за ними лучше, но их испытания еще не окончены. Вот один из геройских гвардейских стрелков, раненный в ногу, который был в Кастильоне, где я делал ему первую перевязку. Он лежит на своем убогом ложе с выражением ужасного страдания на лице, глаза ввалились и горят, потное, желтое лицо свидетельствует о том, что к его мучениям добавилось гнойное заражение крови, губы пересохли, голос дрожит. Вся бодрость его уступила место боязливости, даже уход его раздражает; он все боится, что тронут его ногу, уже охваченную гангреной. Французский хирург, делающий операции, проходит мимо его кровати; он хватает его руки в свои, которые горячи, как раскаленное железо. «Не делайте мне больно, я страдаю невыносимо!» — восклицает он. Но необходимо действовать, не теряя времени: еще двадцать раненых надо оперировать этим же утром, сто пятьдесят ждут перевязки, нет времени на то, чтобы выражать сочувствие одному несчастному и уговаривать его решиться на ампутацию. Хирург, добрый, но холодный и решительный, говорит только: «Предоставьте это мне» и быстро откидывает одеяло. Раздробленная нога вдвое увеличилась в объеме, из трех мест течет обильный зловонный гной, краснолиловые пятна свидетельствуют о том, что артерия лопнула и эта часть тела не имеет питания; значит, единственная возможность сохранить раненому жизнь, если она еще существует, заключается в том, чтобы ампутировать ногу у бедра. Ампутация! — ужасное слово для несчастного молодого человека, которому предстоит или близкая смерть, или жалкое существование калеки. Ему и времени нет приготовиться. «Боже, Боже! Что вы хотите делать?» — спрашивает он, весь дрожа. Хирург не отвечает. «Фельдшер, переносите скорей!» — говорит доктор. Отчаянный крик вырывается из впалой груди: неловкий фельдшер тронул безжизненную, но страшно болезненную ногу слишком близко около раны: раздробленные кости вонзились в тело, причиняя новое мучение несчастному солдату, нога болтается от сотрясения, пока его несут в операционный зал. Ужасное шествие! Точно жертву ведут на заклание. Наконец его кладут на операционный стол на тонкий матрац; рядом и на другом столе инструменты, скрытые под салфеткой. Хирург ничего не видит и не слышит, всецело погруженный в операцию, молодой помощник держит руки больного, а фельдшер, схватив здоровую ногу, изо всех сил тянет его на край стола. «Вы меня уроните!» — испуганно кричит больной и судорожно обхватывает молодого доктора, бледного и взволнованного. Хирург снял сюртук, засучил рукава до плеч и надел длинный широкий фартук; став одним коленом на пол, вооружившись ужасным ножом, он обхватывает рукой бедро солдата и одним взмахом разрезает кожу по всей окружности. Раздирающий душу крик оглашает больницу; молодой доктор лицом к лицу со страдальцем может следить за мельчайшими подробностями этой мучительной операции. «Потерпите», — шепчет он солдату, чувствуя, как его руки впиваются ему в спину. «Еще две минутки, и все будет хорошо!» Хирург поднялся и начал отделять кожу от мышц, потом вторым сильным взмахом ножа перерубил все мускулы до кости; поток крови хлынул из артерий, окатив хирурга, и разлился по полу. Опытный доктор, спокойный и невозмутимый, не говорит ни слова, но вдруг в тишине раздается его сердитый окрик, обращенный к неумелому фельдшеру: «Болван! вы не умеете прижать артерии!» Неопытный фельдшер не сумел предотвратить кровотечение, сильно сдавив сосуды. Раненый, изнемогая от боли, слабо шепчет: «Довольно, дайте мне умереть!» — и холодный пот выступает на его лице; но надо еще перетерпеть минуту, аэта минута — целая вечность. Ассистент считает секунды, напряженно глядя то на хирурга, то на дрожащего от страха пациента, и шепчет, стараясь ободрить его: «Еще одна минутка!» Теперь пришла очередь пилы, и уже слышно, как она скрипит по живой кости, отделяя от тела полусгнившую ногу. Но страдания непосильны для измученного, истощенного организма, стоны стихают, и больной теряет сознание; хирург, не слыша стонов, озабоченно смотрит на него, боясь, что это спокойствие смерти; под влиянием подкрепляющих средств больной только чуть-чуть приоткрывает уже почти безжизненные глаза; умирающий все-таки как будто оживает; он разбит, обессилен, но жестокие страдания прекратились.
