Воспоминание о битве при Сольферино - [23]

Раненые солдаты сардинской армии, доставленные в Дезенцано, Роволтелло, Лонато и Поццоленго, находятся в более благоприятных условиях, чем привезенные в Кастильоне: первые два из этих городов не захватывались враждующими армиями с интервалом в несколько дней, поэтому там больше запасов, больницы лучше содержатся, жители, менее напуганные, активно помогают санитарным службам, а больные, которых отправляют оттуда в Брешию, едут в хороших телегах, с мягкой подстилкой из сена, защищены от солнца шатром, сплетенным из толстых ветвей и затянутым плотной парусиной.

Изнемогая от усталости и совершенно потеряв сон, я велел заложить кабриолет и выехал 27-го около шести часов вечера подышать вечерней прохладой и отвлечься, хотя бы на время, от созерцания тяжелых картин, окружающих меня со всех сторон в Кастильоне. День был выбран удачно, так как никакого передвижения войск не было назначено на понедельник (как я узнал потом). Спокойствие сменило страшное возбуждение предшествующих дней на этом поле сражения, теперь унылом и мрачном, не оживленном страстью и одушевлением; однако кое-где видны на земле под лучами солнца лужи застывшей крови, и взрытая почва, посыпанная известью, свидетельствующая о том, что здесь погребены воины, погибшие 24 июня. В Сольферино, с его четырехугольной башней, уже много веков невозмутимо и гордо возвышающейся над этой местностью, где уже в третий раз столкнулись две сильнейшие державы нашего времени, собирают еще многочисленные печальные останки, которые находят даже на кладбище среди окровавленных могильных крестов и плит. Около девяти часов я приехал в Кавриану; боевая обстановка, окружающая штаб императора французов, представляет редчайшее и грандиозное зрелище. Я искал маршала герцога Маджентского, с которым имел честь быть лично знакомым, и, точно не зная, где располагался его корпус, велел кучеру остановиться на маленькой площади против дома, в котором с пятницы жил император Наполеон. Я неожиданно оказался среди группы генералов, сидевших на простых соломенных стульях или на деревянных табуретках; они курили сигары и наслаждались прохладой перед импровизированным дворцом их повелителя. Пока я справляюсь о месте пребывания маршала Мак-Магона, генералы тоже расспрашивают капрала, сидящего на козлах рядом с кучером, которого они принимают за моего денщика[16]; им хотелось знать, кто я такой и какое поручение на меня возложено. Они никак не могли себе представить, что простой турист решился странствовать один по лагерям и, добравшись до Каврианы, намеревался ехать еще дальше в такой поздний час. Капрал, тоже ничего не знавший, остался, конечно, непроницаем, очень почтительно отвечал на вопросы, и их любопытство еще возросло, когда они увидели, что я направился в Боргетто, где должен был находиться герцог Маджентский. Второй корпус, которым командовал маршал, выступил 26-го из Каврианы в Кастелларо, на расстоянии 5 километров, и его дивизии расположились по обе стороны дороги из Кастелларо в Монцамбано; сам маршал со своим штабом занял Боргетто. Тем временем надвигалась ночь. Получив весьма неточные указания, мы через час сбились с пути и, поехав по дороге на Вольту, попали прямо в расположение корпуса генерала Ньеля, произведенного в маршалы три дня тому назад, который занял окрестности этого городка. Неясный гул голосов под безоблачным звездным небом, костры, в которых пылали целые деревья, освещенные палатки офицеров — весь этот шум лагеря, еще бодрствующего, но уже готовящегося ко сну, дают приятный отдых усталому и возбужденному воображению; ночные тени и торжественная тишина приходят на смену разнообразным звукам и волнениям дня, а чистый и мягкий воздух прекрасной итальянской ночи вдыхается с наслаждением.

На моего кучера, итальянца, этот полумрак и близость неприятеля наводили такой страх, что мне не раз приходилось брать у него вожжи или передавать их капралу. Бедняга удрал дней десять назад из Мантуи, чтобы не идти служить в австрийскую армию, укрылся в Брешии и поступил на службу к каретнику, который нанял его кучером. Его страх еще усилился, когда невдалеке какой-то австриец, завидя нас, выстрелил и скрылся в кустах. При отступлении австрийской армии несколько беглых солдат спрятались в подвалах домов, брошенных хозяевами и наполовину разоренных. Одинокие, дрожащие от страха, они сначала питались тем, что нашли в подвалах; потом убежали в поля и блуждали по ночам. Теперь мантуанец уже совсем не мог править лошадью. Он вертелся во все стороны, впивался растерянными глазами в каждый куст, в изгородь, в жалкую лачугу, везде ожидая спрятавшегося австрийца, готового в него стрелять. Он дрожал при каждом повороте дороги и чуть не упал в обморок, когда неожиданно выстрелил часовой, на которого мы натолкнулись в темноте; то же повторилось при виде открытого дождевого зонтика, пробитого тремя ядрами и пулями, лежавшего у тропинки, ведущей в Вольту. Этот зонтик принадлежал, вероятно, одной из маркитанток французской армии и был унесен ветром 24 июня во время грозы.

Мы вернулись на дорогу, ведущую в Боргетто; было больше одиннадцати часов ночи, наша лошадь бежала галопом, и легкий экипаж бесшумно катился по Страда Кавальара, когда вдруг послышался окрик. «Кто идет, кто идет, или я стреляю!» — одним духом проговорил конный часовой. «Франция!» — громко откликнулся капрал и начал подробно рапортовать: «Капрал первого инженерного корпуса, седьмой роты…» «Проезжайте», — послышалось в ответ. Наконец без четверти двенадцать мы благополучно добрались до Боргетто