Воспитание под Верденом - [164]

Весь насторожившись, он вдруг проникается уверенностью, которая, как сквозь воронку, просачивается в сердце; видно, нарень ошибся, по недосмотру он того и гляди разнесет госпиталь! Это случится через несколько секунд, если только до того его не прикончат зенитные орудия. Снизьте этого негодяя! Стреляйте, безмозглые идиоты!

Внезапно мотор замолкает. Настигли ли они его? Да, они его настигли. С облегчением Кройзинг опускает обе руки: долой дух товарищества, одна лишь вражда правит миром!

Но в следующее мгновенье он, этот опытный и все испытавший солдат, застывает в темноте в своей светлой пижаме, судорожно уцепившись за косяк окна; он слышит тонкий свист, хорошо знакомый ему — пронзительный зов, который посылает в пространство падающая бомба. В этом звуке — разящий рок, неизбежность: я иду, чтобы погасить жизнь, чтобы зажечь пламя!.. Значит, мотор был Только выключен, когда аппарат планировал, теперь он опять грохочет в воздухе. Огонь с неба — это неплохо; Прометей — благодетель рода человеческого. (Вот поглядите, как я разбушуюсь, я — молния, ударяющая по приказу, послушное орудие разрушения!) Почти шесть секунд нужны бомбе для того, чтобы пролететь эти сто восемьдесят метров. Но бомба летит не на беззащитный скотный двор: человек, у которого сразу оказались две здоровые ноги, распахивает дверь палаты номер три для нижних чинов и кричит:-«Воздушная тревога, выходить, выходить!»

От солдат — к жене.

Прыжок в дверь: ярко освещенная комнатка пуста, окно полуоткрыто. В палате номер три стоит дикий рев, вспыхивает электрический свет, и Кройзинг слышит за мгновение до разрыва бомбы, как над крышей трещит пролетающий вестник смерти. В безмерном гневе Кройзинг хватает графин для воды, стоящий у кровати Клер, вне себя швыряет его в потолок, в рыло смерти: «Трусливая свинья!» Затем взрыв опрокидывает его и превращает в кровавое месиво.

Огонь, огонь! Бомба попала в коридор, между палатой номер девятнадцать и палатой номер три. Человек семь или восемь среди бегущих опрокинуты на землю, волнистое железо, куски балок, горящее дерево, огненный толь летают вокруг. В мгновенье крайний барачный флигель запылал, как костер. Кулаками, ногами, всем телом больные, несмотря на раны, пробиваются к выходу через заднюю дверь. В едком чаду от белого и черного дыма раздаются дикие крики, отчаянный визг придавленных, опрокинутых, нечеловеческие стоны тех, кого лижет, охватывает пламя. Лучше всего убитым, погибшим от осколков бомбы. На кровати, среди горящих досок пола, лежит тело наборщика Паля. Только тело: его умная голова, которая так нужна трудовому народу, размозжена бомбой, как ничтожное куриное яйцо, на которое наступила лошадь.

На этот раз бомба настигла его во сне, как это почти случилось с Бертином девять месяцев тому назад, когда он остался в живых, к большому удивлению Паля и Карла Лебейдэ. Теперь тревогу проспал Паль. Едва только шум разбудил его, как он был убит. От него не осталось ничего: его мозг и части черепа разлетелись во все стороны, а изуродованное тело будет превращено в пепел медленным, — но упорно разгорающимся пламенем, которое уже охватило кровать Паля и всю эту часть барака.

Тем временем сбегаются главный врач, банщик Пехлер, ночные караульные. Счастье, думает главный, врач, приказывая снять со скоб химические огнетушители и развернуть резиновые шланги, — счастье, что попадание пришлось на палату номер три, где лежат легко раненные. Из палаты номер один не спасся бы никто. Закутанные в одеяла, обитатели горящего флигеля собираются в безопасной части двора, на южной террасе, где стоят лежаки. Старшая сестра делает перекличку: беглое перечисление недостающих, выяснение их числа. Струи углекислоты из красных жестяных баллонов весело шипят в огне. Легко раненные помогают телефонистам развернуть резиновые шланги, а банщик, как специалист, хлопочет о том, чтобы возможно скорее пустить режущую струю воды на пылающие балки, разбросать доски, расшвырять по воздуху бушующие' огнем обломки.

— Осторожнее, кровельный толь! — кричат спасенные, для которых катастрофа скоро превращается в возбуждающее удовольствие.

Сестра Клер лежит в обмороке на кровати старшей сестры госпиталя. Непонятно, почему эта женщина, проявлявшая всегда большое присутствие духа, в таком глубоком испуге. Вероятно, ее задним числом объял ужас от сознания того, что она чудом выскользнула из рук смерти. Да, больше всего пострадала та часть, здания; оттуда не спасся никто. Нет, один все-таки спасся: лейтенант Флаксбауэр вышел оттуда невредимым. Бомба, которая пробила крышу, разорвалась у входа и превратила все в пламя, — эта самая бомба пощадила Флаксбауэра! Она только разбудила его, вырвала из состояния сна, сказала ему: что-то случилось. Он вылез из окна, когда над ним уже пылало все здание и с большим спокойствием, почти флегматически, спустился по наружной стене, даже не поцарапав кожи. Это потому, думает он, что он так равнодушен к жизни, что ему дурно от мысли, что эта девчонка на родине вытравила с помощью бабки ребенка, которого понесла не от него. Как будто в самом деле важно: беременна она или нет, ребенок от X или от Y? Как будто имеют какое-нибудь значение негодование родителей или пересуды посторонних! Только бы остаться в живых, только бы быть в состоянии дышать, видеть глазами, слышать ушами, думать головой, обонять носом — пусть это будет даже дым от пылающего толя или горящего мяса. Его спасение — чудо, настоящее чудо! Надо немедленно, завтра же написать об этом маленькой, глупой гусыне и втолковать ей: только поправляйся бога ради, а все прочее к чорту!