Воспитание - [33]
Цветные портреты повсюду, в витринах, лавках, интерьерах частных домов, на главной улице, в ее верхней части, переименованной в улицу Генерала де Голля. Генерал де Голль становится в один ряд с генералом Леклерком, Роландом в Ронсевальском ущелье, Людовиком Святым[161], Жанной Д’Арк, Баярдом[162], Генрихом IV, Людовиком XIV, Наполеоном, Гинемером[163], персонажами, которые я вижу в больших книгах - цветных альбомах по истории Франции: маленький Наполеон Бонапарт в школе Аяччо, одинокий среди сорванцов, на его парте старательно нарисована карта, ребенок мечтает, а в южной Атлантике карандаш выводит надпись: «Святая Елена, маленький остров»; Баярд ранен у подножия дерева в Павии, Франциск I в доспехах, но с непокрытой головой, склоняется и обнимает его; и предатели, Ганелон[164], «Черный принц»[165], Изабелла Баварская[166], Коннетабль Бурбонский[167], Базен[168], Петен.
Процессы коллаборационистов продолжаются, наша мать следит за ними пристально и возмущенно. В поселке есть проклятые дома, будто навсегда опустевшие, их сторонятся, ведь именно там коллаборационисты, бегущие потом в Испанию либо Южную Америку, или сидящие в сент-этьенской либо лионской тюрьме, живут во времена, связанные со злодеянием более тяжким, нежели обычное преступление, столь же тяжким, как детоубийство: сотрудничество с врагом, да еще и с таким врагом, разрушителем веры человека в человека.
Немецкие военнопленные трудятся в поселке и окрестностях, у огородников, крестьян, на лесопилках, у лесников, чернорабочими в мэрии и у частных лиц: я вижу их в спецовках, нередко высоких, белокурых и добрых, с неторопливыми жестами, они хотят поговорить с нами, детьми, возможно, обнять, подержать нас на руках или на коленях, я вижу, как они перекусывают в полдень, сидя на низких стенах; пара фраз: «Гитлер капут, цу хаузе цурюк коммен... шёне киндер.."[169]
Не считая пологой дороги на Анноне, при выезде из деревни всюду приходится подниматься в гору, но если хочешь увидеть краешек горизонта, достаточно взобраться на холм девы Марии, в паре сотен метров к югу - статуя этой «Бордоской Девы» высится в прохладной пихтовой рощице, но прилегающая местность бесплодна, с норами красных гадюк, - или на холм св. Режи на севере, со статуей, балюстрадой и темнеющей купой лиственниц.
Деревня зажата между горами, но она очень светлая из-за красных крыш, ярко-зеленых лугов, речушек, ручейков, хотя солнечный свет здесь словно задерживается в своем полуденном блеске до самого заката.
У нас два детских велосипеда, не принадлежащих никому в отдельности, я часто беру черный: на велосипеде можно выбраться из этой ямы, поехать дальше, чем водит нас на прогулку мать, выслеживать животных, смотреть на них, ловить саранчу, богомолов, крупных кузнечиков, а также хватать руками форель и креветок в горных речках.
Лишения военного времени вынуждают родителей, нередко страдающих больше всех, предоставлять детям свободу, под ненавязчивым присмотром естественных нянек: рабочие с лесопилки, крестьянки, путевые обходчики, рыболовы, жандармы, сельский полицейский с барабаном, «отец-оркестр» с хором трубачей, ярмарочный затейник Тентен, инвалиды войны и труда...
Горные речки изобилуют в ту пору форелью и креветками: склонившись над водой и скалами, мы смотрим, как форель трепещет на небольших стремнинах, и ловим ее снизу руками: каждый по паре штук в неделю; на креветок мы ходим без специальных сачков, мясник дает нам легких для кошек, и мы расплющиваем приманку между камнями на берегу, рядом с креветочьей норой: когда их соберется достаточно много на мясе, мы запускаем сверху руку и всякий раз зажимаем в кулаке четыре-пять штук, больших и маленьких, клешни креветок пугают нас не больше, чем клешни богомолов, ротовые клешни саранчи, зеленые зубы ящериц или белые зубы лесных мышей: забавы ради мы даже даем ящерице вцепиться зубами в палец и потом долго раскручиваем ее в воздухе; наши сестры и их подруги распекают нас за эту охоту.
Игры на суше, дороги, машинки, каналы заброшены, теперь мы просиживаем все время после полудня на корточках над водой. Водяные пауки с их прерывистыми движениями, пескари, лини, блестящие и просвечивающие гольяны, песчаное либо илистое дно, галька, порой даже руда, серебряные самородки.
Теперь мы можем поехать на велосипеде к этезским рудникам, встретиться там со своими троюродными братьями из Сен-Жюльен-Молен-Молетта, порыться в насыпях XVIII века между соснами в поисках свинца, галенита, самостоятельно сконструировать радиоприемник и настроить его на зыбкую, потрескивающую волну французской либо итальянской станции.
В этих насыпях таятся еще и аметисты, изумруды.
В школе мы узнаем о «научных» и «народных» обозначениях животных, в промежутке между заиканиями я спрашиваю монаха: если бы животные жили и мыслили так же, как мы, как бы они окрестили нас, людей: что ответить, например, «клюквенной перламутровке», именующей тебя «двуногим с протекающими ноздрями»? В ту эпоху у всех детей течет из носа, причем круглый год.
Мы возвращаемся с уловом, которого сами не едим, и мать раздает его соседям. Сельский полицейский выходит из мэрии в кепи и с барабаном на ремешке: на этом барабане маленькая подставка и большой лист, где красивыми буквами записаны распоряжения, которые он должен выкрикивать; на перекрестке он останавливается, бьет в барабан: «К сведению населения!», выкрикивает технические решения муниципального совета; вновь барабанная дробь, и вот он уже на другом перекрестке, и так до вечера, когда он завершает свой обход, слегка навеселе, уже в сумерках.
