Воскресшая жертва - [47]

— Я старался защитить тебя, — сказал Шелби.

— Боже мой, Шелби, мы опять вернулись к тому, с чего начали. Мы повторяем одно и то же с пяти часов вечера.

— Ты становишься желчной, — сказал он, — ужасно желчной, Лора. Конечно, после того что произошло, нельзя взваливать на тебя всю вину.

— Послушай, уйди, — проговорила я, — иди домой и дай мне поспать.

Я взяла две белые таблетки и пошла в спальню, с силой захлопнув за собой дверь. Через некоторое время я услышала, что Шелби ушел. Я подошла к окну. На ступеньках стояли двое. После того как Шелби отошел на некоторое расстояние, один из них последовал за ним. Другой зажег сигарету. Я увидела, как огонек вспыхнул и погас в неясной темноте. Дома напротив принадлежат богатым людям. Ни один из них не остается на лето в городе. Там обитает только тот, худой, рыжий, бездомный кот, который трется о мои ноги, когда по вечерам я возвращаюсь домой. Кот изящно пересекает улицу, перебирая лапами, как балетный танцовщик, высоко их поднимая, будто показывает тем самым, что его лапы слишком нежны, чтобы ходить по такой мостовой. В пятницу вечером, когда была убита Дайяне, улица тоже была пуста.

ГЛАВА II

Поспите, сказал он, постарайтесь немного поспать. Двух таблеток не хватило. Когда я выключила свет, темнота, окружившая меня, начала издавать жалобные звуки. Старые, уже умершие жильцы дома начали взбираться по лестнице, они осторожно шагали по старым ступенькам. Они вздыхали и шептались за дверью, громыхали старыми замками, что-то замышляли, готовили заговоры. Я увидела Дайяне, на ней был мой домашний халат цвета морской волны. Ее волосы рассыпались по плечам, и в ответ на звонок она бежала открывать входную дверь.

Звонили в дверь, сказал мне Шелби, он оставался в спальне, а она побежала открывать дверь. Как только она открыла ее, он услышал выстрел. После этого дверь захлопнулась. Через некоторое время, это могло быть тридцать секунд или тридцать лет, Шелби вышел из спальни. Он попытался заговорить с ней, произносил ее имя, но ответа не было. В комнате было темно, через жалюзи с улицы полосками проникал свет уличного фонаря. Он видел бледный цвет шелка моего халата, разметавшегося вокруг нее на полу, но он не мог видеть ее лица. Оно как бы растворилось в темноте. Когда, как рассказывал Шелби, он пришел в себя, то стал нащупывать место, где должно находиться сердце. Его рука застыла, он не почувствовал биения и понял, что она мертва. Он направился к телефону, решив позвонить в полицию. Когда Шелби рассказывал мне эту часть истории, он протянул вперед руку, как он протягивал ее к телефонной трубке, а потом быстро отдернул ее, как он это сделал в тот вечер. Если бы полиция узнала, что он находился вместе с Дайяне в моей квартире, они бы тоже поняли, кто ее убил, сказал Шелби.

— Все твой комплекс вины, — сказала я ему, — вины за то, что ты находился здесь. В моем собственном доме и с ней. Ты хочешь так думать, потому что тебе стыдно.

— Я пытался защитить тебя, — сказал Шелби.

Это было ранним вечером, после того, как Марк ушел ужинать с Уолдо, и до того, как Марк вернулся с портсигаром.

Когда я покупала этот портсигар, тетушка Сью говорила мне, что я делаю глупость. Я так легковерна, что доверяю сыщику, а тетушка Сью не доверяла даже дяде Горасу, когда он писал свое завещание: она сидела за занавеской, когда он и ею адвокат оформляли наследство. Тетушка Сью все время повторяла, что я пожалею об этой покупке. Я подарила портсигар Шелби, потому что ему хотелось выглядеть значительным, когда он вел переговоры с потенциальными клиентами или выпивал с мужчинами, с которыми был знаком по колледжу. Шелби отличался хорошими манерами, демонстрировал свою галантность и имел имя, которое давало ему возможность чувствовать себя выше других, но все эти вещи имели значение в Ковингтоне, штат Кентукки, а не в Нью-Йорке. Десять лет непостоянной работы не научили его тому, что жесты и слова в нашем мире значат меньше, чем напор и собственный интерес, что искусство быть джентльменом не идет ни в какое сравнение с опытом двойной игры, подхалимажа и расталкивания своих коллег локтями в стремлении продвинуться самому.

Чай был бледного цвета, бледно-зеленый, в нем плавал один темный, свернутый в трубочку листик, и тут я увидела портсигар в руках Дайяне. Я увидела острые, красного цвета ногти Дайяне поверх золотистого портсигара и не могла взглянуть ей в лицо. От чая исходил едва заметный китайский аромат. Я не испытывала ни боли, ни гнева, у меня кружилась голова.

— Дайяне, дорогая, — сказала я ей, — у меня заболела голова, ты не возражаешь, если я уйду? — Сохранять спокойствие в подобных ситуациях было мне не свойственно. Обычно я в резких тонах говорю правду, а потом сожалею об этом. Но сейчас ощущение было глубже, оно было таким глубоким, что я могла только наблюдать за тем, как плавает листик чая в чашке.

Шелби подарил ей портсигар, чтобы почувствовать себя богатым и великодушным. Подобно жиголо, который стремится отомстить старой толстухе, которая носит бусы из черного янтаря, чтобы поддерживать свой двойной подбородок. Тогда все стало ясно, как будто чайный листик в чашке стал моей судьбой, ведь я поняла, почему Шелби и я ссорились и потом могли притворяться, что любим друг друга. Он не был уверен в себе, нуждался в помощи, которую я могла ему оказывать, но в то же время он презирал себя за то, что льнул ко мне, и ненавидел меня за то, что я позволяла ему это делать.