Воскресный день - [14]

— Директор заканчивает сочинение в восьмом классе.

— My father, — сказала Люська, — мой отец.

Не переставая печатать, девица спросила:

— Вас нашли через суд?

— Почему через суд! — возмутился Николай Иванович.

— Вы не беглый родитель?

— Я беглая дочь! — ответила Люська со злостью.

— Да. Верно. Мы оба беглые, — попытался смягчить Люськин ответ Николай Иванович.

Секретарша оторвалась от машинки, глаза ее приспустились — она разглядывала father.

— Идем, — скомандовала Люська.

Николай Иванович и Люська под наблюдением секретарши вышли из директорского кабинета. Люська солдатским шагом — ать-два, ать-два. Нарочно.

— Я тебя предупреждала, что начнут испытывать.

Николай Иванович пошел как и Люська: ать-два, ать-два! Сила воли.

— Теперь я сам. Я сумею. Ты иди.

— Да. Сегодня не мой счастливый день недели. — И Люська взмахнула, описала портфелем ему на прощание круг и отправилась вниз, в раздевалку.

В зале перед кабинетом директора прогуливалась женщина, которая обмахивалась сложенной вчетверо газетой. На локте висела сумочка, с которыми ходят в театр. Николай Иванович перестал греметь солдатскими шагами и решил скромненько заняться школьными документами, обильно украшавшими стену.

Николай Иванович приготовился читать, но промчались двое ребят, вернулись и начали бегать, кружить, хватаясь за Николая Ивановича. Если бы не женщина с сумочкой на локте, которая прикрикнула на ребят и даже хлопнула каждого из них по голове газетой, они бы еще долго бегали вокруг Николая Ивановича, разворачивая его то к стене, то к окнам. «Какая смелая женщина», — подумал Николай Иванович.

— Вы к директору? — спросила она.

— К нему.

— У вас кто?

— У меня никого. Простите, у меня дочь. — Наступило, кажется, то, о чем предупреждала Люська. Силы начали катастрофически убывать.

— В каком она классе?

— Протест на портфелях.

— Мы с вами по одному делу проходим. Часть родителей уже побывала у Валентина Сергеевича. Я что-то вас не знаю. Вы не ходите на собрания? Жена ходит?

Николай Иванович поднял и опустил брови, что у него равнялось неопределенному пожатию плечами.

— Поступок безобразный, что и говорить, да еще на уроке стажера. Она неопытная, они этим воспользовались. У меня сын, я ему сделала внушение. Вы своей сделали внушение? — Женщина опять начала обмахиваться газетой. Чувствовала она себя свободно — никого и ничего она в школе не боится.

— Сделал внушение. — И Николай Иванович в страхе огляделся, нет ли случайно поблизости Люськи.

— Теперь Валентин Сергеевич сделает нам внушение. Ваша как учится? Как ее зовут?

Как зовут, Николай Иванович умолчал. Женщина хотела повторить вопрос, но в зале показался директор. Он шел торопливой, озабоченной походкой и нес стопу тетрадей, как официанты носят тарелки. То, что это директор, Николай Иванович понял сразу, потому что женщина мгновенно убрала газету в сумочку и пристроилась к идущему с тетрадями.

— Мы с товарищем к вам, Валентин Сергеевич.

— Прошу, прошу. — Короткий знак подбородком. — Догоняйте, у меня еще урок.

Николая Ивановича поймала за рукав откуда-то взявшаяся девочка-букварик. Участливо спросила:

— Вас уже ругали?

— Нет еще. Ты почему не на этом… на привыкании?

— Я хожу на отвыкание. Забыли?

— Что же вы! — крикнула женщина и замахала теперь энергично сумочкой. — Скорее! У Валентина Сергеевича еще урок!

Николай Иванович вынужден был устремиться вперед. Девочка поправила фартук и пошла дальше, но плечико фартука тут же свалилось.

Директор хлопнул стопой тетрадей о стол, внутри стола что-то ухнуло, отозвалось.

— Садитесь.

Решительная женщина и Николай Иванович сели. Девица перестала мучить печатную машинку.

— Я — обедать, Валентин Сергеевич. Вам звонили из спортивного штаба, требуют заранее список ребят для первой тренировки к майскому параду. Список я печатаю.

— Идите, Танечка.

Инициативу в разговоре немедленно взяла женщина с театральной сумочкой.

— Мы родители. Мы всё знаем — спортивный штаб, списки, рост не менее одного метра сорока сантиметров. Мы всё поняли. Ребята были не правы, усматривая в этом дискриминацию.

— Почему дискриминацию? — удивился директор. — Дискредитацию. Вы не будете возражать, если я займусь попутно тетрадями.

Директор снял с вершины стопы тетрадь, открыл ее, подхватил из кармана карандаш и пустил ее по строчкам как гончую. Николай Иванович наблюдал за карандашом, ждал, как и директор, результатов погони.

— Вы бастовали, простите, я хотел сказать, дети ваши бастовали, вот что. — Карандаш настиг в тексте первую ошибку, которая не успела от него спрятаться, вцепился в нее, начал трепать. Николаю Ивановичу показалось, что он даже услышал крик жертвы.

— По-моему, Валентин Сергеевич, громко сказано — бастовали, протестовали.

— И дискредитация тоже громко сказано. И неверно.

— И неверно. Может, есть что-то похожее? Если нет, — сказала женщина, — то это шалость, Валентин Сергеевич. Вы в детстве не шалили, вспомните? Девочек портфелем колотили? Девочек всегда колотят портфелями. Шалость. Неосознанная. И они пошалили неосознанно.

— Но ваш сын отличается осознанными шалостями.

«Может быть, это Спичкин или Куковякин?» — решил Николай Иванович. Он сидел пока что спокойный, забавлялся директорским карандашом, который в данный момент отдыхал.