Воскресное дежурство - [2]

Женщины и девушки на фабрике преобладали, и все, даже сверстницы, обходились с Игорем насмешливо, снисходительно, нисколько перед ним не стеснялись. В цехах было жарковато, и работницы не носили на себе лишних тряпок. После «глухих», целомудренных платьев и фартуков старшеклассниц тонкие ситцевые платья с глубокими вырезами, часто без рукавов, да еще и просвечивающие, когда прядильщица стояла возле окна, вгоняли Игоря в краску, так что через цех он ходил, потупив глаза. «Как монашек», — сказала о нем рыженькая дерзкая съемщица.

Надо было обвыкнуть, поставить себя. У ребят, что раньше его пришли на фабрику, Игорь перенял манеру держаться нарочито взросло, многозначительно, делать вид, что все ему тут нипочем. Ему так это удалось, что напускное безразличие перенес он и в дом, где жил с матерью и пятилетним братом, и в клуб на вечера танцев… Очень устраивала его эта манера, удобно было прятать под ней настоящего себя — семнадцатилетнего, чувствительного, ранимого, мечтающего о какой-то особенной, верной дружбе, как у Герцена и Огарева, и красивой, навек любви… Он и сам не заметил, когда защитная эта, прозрачная лишь для него корка начала трескаться и отваливаться с души, словно старая штукатурка… Может, еще в феврале, когда он шел на работу и плакал от резкого блеска снега, испещренного синими тенями и золотыми бликами, от круто-синего, будто летом, солнечного неба и совершенно особого ветра, в котором мешались, попеременно перебарывая друг друга, тепло и стужа. Он шел, жмурился так, что ресницы склеивались, и беспричинная радость переполняла его. Петь хотелось и прыгать по острым, твердым от наста, сугробам… Длилось это недолго, лишь до ворот фабрики, а там в глубину уходило, точно вода под землю. Домой он возвращался уже с другой радостью — тихой, сдержанной, усталой радостью хорошо выполненной работы.

Жизнь у него была хоть и несколько однообразная — работа, дом, друзья, танцы, книги, кино, — но зато спокойная, надежная. И вдруг словно опора ушла из-под ног. Ни покоя, ни надежности. Вроде бы и под его жизнью трещит и проламывается лед, прежде неколебимый, твердый, а нынче весь источенный вешними водами, теплыми ветрами и все более неутомимым солнцем. Все зыблется, все, даже мелкое, мимолетное, будоражит душу. Пребываешь в тревожном, счастливом ожидании какого-то слома во всем жизнеустройстве, переворота судьбы, нечаянной встречи, нечаянного чувства. Смутно, беспокойно, порой иссякает терпение — уж скорей бы! А что скорей — неведомо, одно предчувствие…

Вечером Игорь открывает форточку, гасит свет, ложится и слышит сквозь ровные, сонные вздохи матери и бормотанье братишки робкий ребячий шепоток. И не верится, что это шепчет ручей на дороге за окном, проточивший в колее узкое, глинистое ложе. Ночь студит его, кроет стеклянно-прозрачным лаком, а он, пусть тихонько, а льется, гонит под ледком расплющенные воздушные пузыри. Хорошо и мучительно от освежающего хмельного чувства, в котором все вместе: и радость, и боязнь, и жажда жить долго, интересно, ничего не сторонясь…

Вчера, когда Игорь выставлял из кабины большие металлические ящики из-под пряжи, прошла мимо подъемника девушка. Ящик гулко стукнул о стенку кабины, девушка повернула лицо и усмехнулась — мельком, будто искорка вспыхнула и погасла, при этом глаза ее прищурились, а припухлые уголки губ приподнялись. Только и всего. А Игоря так и обдало горячей, расслабляющей волной.

Девушка скрылась в цехе, а он все стоял в дверях подъемника с ящиками в руках. Ну, с чего бы это? Ведь добрая сотня их проходила мимо всякий день — на смену, со смены, в столовку, и ничего, ровным счетом. И она, эта прядилка или съемщица, наверняка сто раз мелькала перед ним с тех пор, как он на фабрике, — и даже запомнилась. А сейчас вот точно околдовала, и не то что запомнилась— так и оттиснулась в душе: усмешливые темно-красные губы, смуглая кожа, удлиненные от прищура, черные, блестящие, будто жучки-плавунцы, глаза. Что значила ее усмешка? Может, ровно ничего, а может и много, столь много, что и не понять семнадцатилетнему юнцу. Вроде бы мельком глянула и все, враз увидела в нем, и явное, и скрытое…

Пегая, как мартовский снег, голубка раздвигает крылья, машет ими с легким, глухим хлопком и перелетает на подоконник противоположного здания, в котором размещается центральная столовая. Сизый кавалер ее опускается на другом, соседнем подоконнике. Игорь, вздохнув, боком, между машин, выбирается на тропу и подходит к «ташкентке», которую сегодня ремонтируют. Ремонтировщиков нет, они, видно, устроили перерыв. Возле полуразобранной машины на полу лежат рядками мелкие части вытяжных приборов. Игорь опять вздыхает и идет мимо.

Часов в девять в цехе появляется чернявый молодой человек в костюме, при галстуке, с жестким лицом.

— Ты дежурный? — спрашивает он.

— Да.

— А кто дежурит в соседнем цехе?

— Не знаю я…

— Безобразие, — бормочет чернявый себе под нос. Игорь провожает его глазами до тех пор, пока он не скрывается за машинами. Он догадывается, что это старший дежурный сегодня, кто-то из инженерно-технических работников. Слава вчера говорил: если пройдет старший дежурный и увидит его, Игоря, то после этого можно «смываться».