Воскрешение из мертвых - [56]

— Вы стратег, Иван Семенович, — кокетливо сверкнула улыбкой Зоя Павловна.

— Станешь тут стратегом, — Иван Семенович вздохнул горестно. — Вот смотрите, пустяковое вроде бы дело, а сколько времени, энергии, нервов требует. И так постоянно. Как белка в колесе.

— Кто-то же должен, — кротко отозвалась Зоя Павловна. — Кто-то же должен…

* * *

По странному совпадению обстоятельств почти те же самые слова в эту минуту произносил и Кирилл Федорович Снетковский. А собеседником его был не кто иной, как Игорь Сергеевич Щетинин.

С тех пор как Щетинин узнал, что автором письма в горком был профессор Снетковский, он пришел к выводу, что это именно тот человек, который может существенно пополнить его представления об Устинове. Причем как раз теми сведениями, которые сейчас особенно требовались Щетинину. Так он оказался в институте, в лаборатории Снетковского.

— Просто поразительно, у меня такое ощущение, будто нам в институте уже больше нечем заниматься, как только Устиновым! — негодующие нотки звучали в голосе Снетковского, когда он произносил эту тираду, однако при этом он не скрывал своего удовлетворения от прихода Щетинина: значит, сигнал его дошел, услышан и воспринят там, наверху.

— Вы знаете, в нашем научном мире оставаться всегда принципиальным в своих суждениях, высказывать правду, как бы ни была она нежелательна для кого-то, задача не из легких и, прямо скажем, не из самых приятных. Однако кто-то же должен, кто-то же должен… — говорил Кирилл Федорович, устремляясь своим взглядом куда-то мимо лица Щетинина. — И уж коли вы знакомы с моим письмом в горком партии относительно деятельности Устинова, то я скажу так: я никогда не переносил и не переношу своих личных симпатий или антипатий в деловую сферу. Но я старый, закаленный боец и никому не прощаю идейной неразберихи, как бы она ни маскировалась. По части маскировки сейчас многие молодцы. Даже народ свой оплевывают и то, оказывается, в интересах народа. Это, кстати, и к Устинову напрямую относится. Он вроде бы о всеобщей трезвости печется, демагогию вокруг сухого закона разводит, а попутно чернит наше общество. И еще к нам обращается: дескать, разрешите ему лекции читать, нашей рекомендации просит. Нет, сударь, ты сначала свой идейный багаж перетряхни, проветри как следует, а потом уж мы посмотрим, можно ли тебя на народ выпускать. Я не стесняюсь, я свою точку зрения прямо высказываю. Вы же понимаете, я не ради себя стараюсь, мне в принципе уже ничего не нужно…

Его щеки розовели старческим румянцем, и, невесомый, словно пух, колыхался венчик седых волос на массивной голове.

Щетинин давно уже усвоил ту простую истину, что далеко не всегда можно верить словам, которые произносятся вслух, что за внешними, казалось бы очевидными, мотивами поступков того или другого человека нередко кроются совсем иные, истинные, побуждения. Что служило источником энергии для сидевшего сейчас перед ним старого профессора, что заставляло его действовать, писать письма, сражаться с уже, казалось бы, поверженным противником? Ненависть к Устинову? Неколебимая вера в собственную миссию — миссию правдолюбца и хранителя основ? Или теперь, в старости, он действовал лишь по инерции, по тем самым законам, которые усвоил когда-то в прежние годы? Так или иначе, но интересы его сейчас, кажется, совпадали с интересами самого Щетинина. И это было главное.

— Кирилл Федорович, — сказал он, — а вы не могли бы рассказать подробнее, что конкретно вы имели в виду, когда утверждали в своем письме, будто Устинов высказывался в поддержку академика Сахарова?

— Пожалуйста. Конечно, могу, — с воодушевлением отозвался Снетковский. — У меня каждое слово фактами подкреплено, а как же иначе? Так вот, относительно Сахарова. История тут такая. Вы помните, вероятно, некоторое время тому назад народ наш дал нелицеприятную оценку действиям этого так называемого академика, сурово осудил его антисоветские, враждебные нашему обществу высказывания. Часть откликов по этому поводу тогда и в газетах даже печаталась, у вас это, наверно, на памяти.

Щетинин кивнул. Как не помнить ему то время, если и самому доводилось тогда по заданию райкома собирать подобные отклики. Помнил он, все хорошо помнил.

— Ну, естественно, — продолжал Снетковский, — и наш институт не мог оставаться в стороне. Мнение ученых по понятным причинам было тогда особенно важно. Так что по поручению райкома мы проводили своего рода общественный опрос, просили ведущих своих специалистов выразить свое отношение к неблаговидным поступкам академика. Осуждение, само собой разумеется, было единодушным. Да и что, кроме презрения, мог вызвать этот отщепенец, готовый продать американцам свою Родину? Двух мнений, по-моему, тут быть не могло. И вот дошла очередь до Устинова, обратились к нему. Так, мол, и так, Евгений Андреевич, выскажитесь, пожалуйста. И что, вы думаете, отвечает Устинов? Может быть, порицает, клеймит, выражает возмущение? Ничего подобного! Представьте себе, он отказывается осудить Сахарова!

— Как отказывается?! — поразился Щетинин.

— А так просто. Отказывается — и все. Ему же обязательно вразрез надо идти со всеми. Он же не может свою оригинальность не продемонстрировать. Ну хорошо, я понимаю, когда это касается частных вопросов или научных наших споров, это ладно, это бог с ним, пусть фокусничает, если ему так нравится. Но тут-то! Тут-то! Речь ведь идет о деле принципиальной политической важности! О нашем единодушии перед лицом идейных врагов, готовых уничтожить нас, стереть с лица земли. Да что я вам рассказываю, вы сами все понимаете. И вдруг такая демонстративная обструкция! Ну, наши товарищи, которые этим делом занимались, в первый момент, должен вам сказать, даже растерялись, ушам своим не поверили. Никак они не ждали такого. «В чем дело? Почему?» — спрашивают Устинова, это уже на более высоком уровне. А он и тут свою теорию развивает, и тут у него, видите ли, собственная точка зрения. «Как, говорит, я могу осуждать Сахарова, если я не читал ни строчки его трудов, если ни одного его высказывания никогда не слышал сам, собственными ушами?» — «Так что же, — вполне логично тогда спрашивают его, — следовательно, вы выражаете желание читать эту антисоветскую стряпню? Так вас надо понимать?» — «Ну желание не желание, — отвечает Устинов, — однако, как ученый, я привык судить лишь о том, что знаю. Высказывать же мнение о вещах мне неизвестных считаю невозможным». Видите как? Все, значит, считают, возможным, а он один — нет! Ему говорят: «Что же, выходит, вы не верите тому, что сообщают наши официальные органы, что пишет советская пресса?» — «Нет, почему же, верю, — отвечает он. — Только детального, объективного изложения взглядов Сахарова я пока что нигде не читал. Заклеймить — это не значит еще разобраться». — «Ну, знаете ли, — говорят ему, — такого мы от вас не ожидали. Понимаете ли вы, кого вы защищаете, чьим адвокатом сейчас выступаете?» А Устинов: «Никого, мол, я не защищаю. Дайте мне прочесть труды Сахарова, и, может быть, тогда я первый выступлю с его осуждением. А так, вслепую, только потому, что все осуждают, нет, я не могу». Так и уперся. И представьте себе, никаких последствий для Устинова. Нет, я думаю, либеральничаем мы нынче, очень либеральничаем, и напрасно. Раньше бы, в прежние времена, этого дела так не оставили, — Снетковский с горестным осуждением покачал головой, и седой венчик взметнулся и опал, словно бы под порывом ветра. — Этим своим либерализмом мы сук рубим, на котором сидим, вот попомните мое слово. Сами подумайте: какой урок тот же Устинов преподал молодежи? Выходит, все дозволено? И плюнуть, по сути дела, в лицо коллектива можно: вы все, мол, тут пешки, котята слепые, я один зрячий. Вот ведь оно как получается, ежели вдуматься.