Воскрешение из мертвых - [45]

«И что же теперь? Что взамен? — спрашивал себя Ломтев. — Черт возьми, не грозит ли мне перспектива уподобиться той подопытной крысе, которая по воле экспериментатора систематически испытывала воздействие на мозговые центры, вызывающие то чувство наслаждения, то ощущение безысходности, страха, отчаяния, и для которой эти ощущения стали наконец потребностью, главным содержанием существования? Но вот эксперимент закончен… И что же дальше? Нет отчаяния, нет безысходности, но нет и наслаждения, все спокойно, все ровно, все гладко… но… Ради чего в таком случае жить? Тот, кто переступил однажды черту, способен ли вернуться обратно — вот в чем вопрос. Или сознание уже искажено, и процесс этот необратим?..»

Такие мысли одолевали, мучили Ломтева в вагоне экспресса «Ленинград — Москва». Итак, вечный сюжет. Возвращение блудного сына. Очищающие слезы раскаяния. Победа с привкусом поражения. Возрождение к новой жизни или капитуляция, признание собственного краха? Попытка склеить то, что разбито, или обретение нового — еще неведомого ему состояния духа?.. И тогда, только тогда, все, через что довелось ему пройти, имеет хоть какой-то смысл…

Сосед Ломтева, едва Ломтев перестал поддерживать с ним разговор, задремал, голова его свесилась на грудь, рот приоткрылся, тонкая, тягучая струйка слюны сбегала с нижней губы на подбородок и падала на лацкан пиджака. Тяжелый дух винного перегара и грязного пота по-прежнему исходил от него. Во сне он громко всхрапывал и стонал.

Да, вот и Ломтев вполне мог таким возвращаться сейчас в Москву. Таким, а может быть, еще и похуже. Потом, уже в Москве, он так станет записывать в своем дневнике:

«…Мысли мои беспрестанно вертятся вокруг решения обрести абсолютную трезвость. Сознанием своим, разумом я отлично понимаю, что алкоголь никогда не приносил мне ничего, кроме тяжелых переживаний, кроме чувства униженности, боли и горечи, что каждый запой — это непоправимый удар по моему здоровью, работоспособности, памяти, что все радости, которые, казалось бы, сулит вино, на поверку всегда оказываются ложными, иллюзорными. Самообман и ничего более. Да, разумом я очень хорошо понимаю это, и все-таки… Все-таки какой-то червячок точит и точит меня, какой-то внутренний изумленный голосок спрашивает: «Как? Неужели ты навсегда откажешься от возможности открыть бутылку с холодным чешским пивом, сдунуть белую пену со стакана, ощутить на губах горьковатый вкус пива?.. Неужели ты никогда больше не посидишь с друзьями за бутылочкой сухого, не войдешь в бар, где в полутьме звучит тихая музыка, чтобы выпить за стойкой рюмку коньяку с кофе? Неужели ты готов отказаться от всего этого? Разве вино не давало тебе чувства раскрепощения, свободы, пусть временной, но все же свободы, разве не прибавляло общительности, уверенности, веселости — всего, чего так не хватало тебе иной раз в трезвом состоянии? И разве за это не стоило уплатить высокую цену?»

«За что — за это? — тут же спрашивал я себя. — За свободу, которая на деле оборачивалась лишь еще большей несвободой, еще большей зависимостью и униженностью? За общительность, или, проще говоря, болтливость, которой ты сам потом стыдился? За уверенность, которая оказывалась потом лишь пустым пьяным бахвальством? За  э т о  стоит платить?..»

«Ну хорошо, — тут же говорил я себе. — И все же разве пьянство мое не было пусть нелепой, негодной, стыдной, но все же попыткой вырваться из раз и навсегда заведенного круга обыденной тусклой жизни, из этой гнетущей необходимости быть  к а к  в с е, жить теми же убогими, шкурническими, эгоистическими заботами — будь то заботы о продвижении по службе, о престижности, о материальном достатке, которыми живут многие и многие?.. Разве пьянство мое не было своего рода протестом против пребывания в этом человеческом муравейнике, разве не порождалось оно, пусть отчасти, но все же стремлением отстоять право на свою индивидуальность, на свою неповторимость, на свою непохожесть? Или — разве не было оно в то же время реакцией на страх перед небытием, которое ожидает нас всех, защитным, наркотическим средством, попыткой снять вечную боль, вечный ужас перед той тьмой, которая предуготована всем нам? И разве те страдания, которые я причинял своим близким, не оплачены в полной мере моими собственными страданиями, и разве в этих страданиях не заложен путь к очищению?..

Так что вопрос этот: «А что взамен?» — не так уж нелеп, как могло бы показаться…»

«Действительно, что взамен? — думал Ломтев, глядя в окно, на уже скрытый сумерками, пролетающий мимо лес — Что взамен? Неужели я и правда так уж отвык от нормальной, здоровой человеческой жизни, что она кажется мне либо невозможной, либо пустой и бессмысленной?..»

Сосед его вдруг дернулся, открыл мутные глаза, с трудом, видно, соображая, где он и что с ним, потом рука его потянулась к бутылке, в которой на дне еще плескались остатки портвейна. Он удовлетворенно хмыкнул, поднес бутылку ко рту, зажмурившись, начал пить. Струйки вина потекли по подбородку. Потом он ткнул пустую бутылку под ноги, на пол вагона, невнятно и хрипло выругался, сплюнул прямо на пол и уснул снова. Казалось, и не человек вовсе, а некое животное, лишенное разума, издававшее резкий, неприятный запах, ворочалось сейчас в кресле рядом с Ломтевым.