Восхождение на Качкар - [11]

некогда занимавшего долину Качкарского ледника. Я бросаю политику и иду к валунам, высоко взгромоздившимся над дорогой. Валуны достигают метра, не более крупные. В конце они рассыпаны, но дальше громоздятся в отчётливый холм конечной морены. Два наиболее крупных — почти у вершины. Противоположный склон полог. Правый бок морены примыкает к правому боку долины, левый спускается в направление берега Хевек-суи. Вопрос о следах оледенения Понтийского хребта должен быть решён положительно. И замечу, здесь в углу между хевекскими и хотучурскими альпами было больше всего вероятия натолкнуться на эти следы. Я ждал морены. Наиболее мощные массивы, северный склон, пологий тут много более, чем северный склон Понтийского хребта, — именно здесь должны были эти факторы содействовать развитию наиболее мощного оледенения. И теперь при взгляде на корытообразную долину было ясно, что всё ущелье было занято ледником, спускавшимся до уровня[…][44] м. Восхождение на Качкар должно было познакомить со строеньем долины и истоками того исчезнувшего ледника. И там, у Качкара, я надеялся найти благоприятную обстановку и уцелевший ещё лёд.

Один из проводников экспедиции Витторио Селлы на Кавказ. Ок. 1890.

Фото В. Селлы

Дорога огибает морену и перебирается на правый[45] берег. Вот и Меретет, расположенный у самого устья Меретет-суи, — левого притока Хевек-суи, несущего свои воды со склона Цеттала и славной яйлы Дибе. Домов в Меретете до сорока. Я закончил свой дневной переход. Мы у дома мухтара, в самом начале даги. Часы показывают 6.40. Облаков на небе немного, но накрапывает дождь. Погоде не бывать. Пока мухтар хлопочет о ночлеге для меня, я сижу на лавочке у дверей его дома. Меня разглядывают несколько обитателей Меретета и среди них дочери мухтара — две жгучие брюнетки, прелестные девочки лет 14 и 12, красивые и похожие на отца. Ахмет, не очень откровенничающий своим хемшинским происхождением (не антагонизм к армянам играет ли тут роль?), не прочь звать себя лазом, хотя произношение сразу выдаёт его (вместо Джабикет он говорит, например, Джабургет и т. п.), называет потом своих дочерей «мои лазки», хвастаясь тем, как непохожи лицом и сложением они на местных женщин, — я думал, во что обратит их уготованная им судьба. Маленький сын хозяина, отчаянный бутуз четырёх лет, также похожий на отца, всё время шумит и дерётся с присматривающими за ним сёстрами. Но заглянуть в дом мухтара мне не приходится. Дождь проходит. Смеркается. Вернувшийся Ахмет ведёт меня по соседству в дом Хуршут-аги Базар-оглы. Кунацкая[46] просторная комната с двумя стенными шкафами, железной печью и нарами, застланными, как и пол, грубыми покупными коврами турецкой работы. Горит керосиновая висячая лампа — роскошь редкая здесь. Печь топится. Я один и занят одним — скорее вскипятить воду и приняться за еду: с Пархала я ничего не ел, кроме туты и двух тартинок, и не хочу потерять сил.

Горная деревня. Ок. 1890. Фото В. Селлы

Лазы. 1900-е

Политика в Меретете

Мои новые знакомые сумели вовремя блеснуть врождённой деликатностью: после того, как я поблагодарил их за воду и сказал, что ничего мне более пока не надо, больше получаса никто не появлялся в моей комнате, что было замечательно и крайне характерно при том любопытстве, которое я возбудил и здесь. И в одиночестве я успел совершить свою диетическую трапезу альпиниста, переодеться и разобрать вещи, распределив потребное для высокого и низкого лагерей. Только лишь вещи были уложены, как по сигналу открылись двери и в комнату вошли мухтар, его двоюродный брат Ибрагим Дульгер-оглы (очевидно, Дульгер-оглы была фамилия а не отчество), Хоршут-ага — мой просвещённый хозяин, Баттал-эфенди Какат-оглы, один из обитателей Меретета, и Мехмет — мой проводник, подоспевший из Хевека. Мальчик, сын хозяина, проворно подбрасывает дров в и без <того> разгоревшуюся печь и приносит новый медный кувшин, ставя его на печь. Вода закипает быстро. Уже 9 часов. Я выхожу на минуту справиться о погоде (t. 7,8, безветренно, обл<ачность> 0) и несколько удовлетворённый возвращаюсь угостить гостей самым примечательным для нынешних времён блюдом — чаем с сахаром, который подаётся вовсе не в экономных дозах. Усевшись ногами крестом на полу, хевекцы и Мехмет пьют из стаканов, оказавшихся у хозяина в достаточном количестве, вприкуску, предварительно мелко наколов сахар, как мои друзья в Зыхике. Приносят хлеб, ржаной, свежий, много лучше пархальского по муке и по выпечке. Я было присоединяюсь к компании, когда мне приносят особое блюдо — сковороду с картофелем, жаренным в масле и облитым сметаной. Это угощение мухтара, несколько извиняющегося за скромность, но присовокупляющего, что всё-таки это кушанье «городское», и мне в России приходилось, вероятно, есть такое блюдо. Я сыт, но это ничуть не экзотическое блюдо приготовлено так заманчиво и так далеко от продовольственного кризиса городов России, что я с удовольствием принимаюсь за нарочито не экзотическую еду[47].

Разговор сперва не клеится. Я не тороплюсь поднимать вопроса о завтрашнем восхождении — это деловая сторона, и её я оставляю под конец вечера, уступая тему беседы моим радушным хозяевам. Они не медлят. После первых стаканов Баттал-эфенди (через мухтара) задаёт мне ряд вопросов, политических, разумеется. Они