Восхождение и гибель реального социализма. К 100-летию Октябрьской революции - [98]

При помощи страха перед «пятой колонной» и перед проникшими всюду врагами народа и агентами в Советском Союзе была создана обстановка истерии, постоянной угрозы, тревоги. Преувеличенная «революционная бдительность» привела ко взаимному недоверию и доносительству, отравив всю общественную жизнь. В то время как из громкоговорителей звучала песня «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», сердца многих людей учащённо бились от страха, поскольку каждый день исчезали родственники, друзья и знакомые, и не представлялось возможным выяснить, почему их забрали и куда. Страх каждый день бродил во многих домах, и даже в гостинице «Люкс» на московской улице Горького, где селились многие иностранные коммунистические партийные работники. Некоторые из них позднее рассказывали в своих воспоминаниях об этом ужасном времени, другие молчали о нём. Я познакомился с некоторыми из них. Они говорили мне, что в гостинице в то время царила обстановка недоверия и тревоги, не хотелось вообще ни с кем заговаривать, все молча входили в лифт и выходили из него, не проронив ни слова.

Евгений Варга, ведущий функционер и главный экономист Коминтерна, в письме к Сталину 28 марта 1938 г. писал:

«Находящиеся на свободе в Советском Союзе кадры вследствие массовых арестов глубоко деморализованы и обескуражены. Эта деморализованность охватывает большинство работников Коминтерна и простирается вплоть до отдельных членов секретариата ИККИ. Главной причиной этой деморализованности является ощущение полной беспомощности в делах, касающихся арестов политэмигрантов. Многие иностранцы каждый вечер собирают свои вещи в ожидании возможного ареста. Многие вследствие постоянной боязни полусумасшедшие, неспособны к работе»[187].

Никто не понимал, что происходило. Некоторые подозревали заговор в органах безопасности за спиной Сталина, считая, что если бы он всё знал, то, разумеется, прекратил бы столь ужасные дела. Но никто не предполагал, что режим террора вызван к жизни им самим — поскольку культ личности уже оставил свой след на убеждениях каждого человека.

Можно гадать о мотивах Сталина, но я не думаю, что он всё это спланировал заранее, и ещё менее я предполагаю, что обладавшие властью функционеры среднего уровня (а именно первые секретари обкомов) заставили его так поступить. Подобное пытается доказать американский историк Гровер Фёрр. При этом он опирается на весьма сомнительные русские источники, столь же не заслуживающие доверия, сколь его собственные доводы против Хрущёва, которые он считает доказательствами, хотя они не доказывают ничего иного, кроме его некритической симпатии к Сталину[188]. Предположение, что первые секретари обкомов ВКП(б) в середине 1930‑х гг. обладали настолько большой властью, чтобы побудить Сталина провести репрессии или даже вынудить его сделать это, совершенно выходит за рамки реальности. Этим первым секретарям, из которых многие входили в Центральный Комитет, пришлось не лучше, чем многим делегатам XVII съезда. Бо́льшая их часть была снята с постов и расстреляна.

Вместо этого можно предположить, что Сталин имел различные причины для ликвидации старой большевистской гвардии, поскольку она весьма заметно мешала осуществлению его проектов. Его политические и идеологические противники в основном происходили из её рядов; кроме того, старые большевики на собственном опыте учили историю большевистской партии, да и просто знали слишком много о реальной роли Сталина в ней, и потому не были склонны верить легендам культа личности.

Однако есть достаточные причины сомневаться в том, что Сталин имел намерение провести эти карательные процессы сразу после «съезда победителей». Этому противоречит, например, тот факт, что в середине 1930‑х гг. Сталин считал построение социализма уже в сущности законченным и планировал юридически зафиксировать это в новой конституции. Этой конституции следовало задокументировать победу социализма, и потому она должна была содержать и такие правовые достижения, как отмену ограничений, распространявшихся на членов бывших правящих классов. Конституция должна была также уравнять крестьян и рабочих посредством всеобщего и равного избирательного права. Можно было бы предвидеть, что этому проекту и планам, связанным с ним, начавшаяся волна террора нанесёт значительный ущерб, и новая, более свободная конституция будет этим объективно дискредитирована. Подобное поведение было бы непоследовательным.

Я считаю, что Сталин перед XVII съездом переоценивал стабильность и безопасность возведённой им системы правления. Ход подготовки к этому съезду — за что отвечал прежде всего Каганович — подтверждает это предположение. Поэтому Сталин и не видел причин планировать такие действия сразу после съезда. Но совершенно неожиданное происшествие с голосованием на съезде поставило его в чрезвычайно опасное положение, тем более что не было гарантировано, что результат голосования со столь большим числом голосов против мог быть сохранён в секрете. Эта ситуация была несравнима с VIII съездом (1924), когда судьба Сталина висела на волоске, а его отставке воспрепятствовало лишь сокрытие ленинского «Письма к съезду» и искусство убеждения Зиновьева и Каменева. На самом деле та ситуация была гораздо опаснее. За прошедшие десять лет он «убрал» всех активных противников, выстроив за счёт своей «неограниченной власти» разветвлённую систему правления. Но то, что, вопреки всему этому, на XVII съезде всплыло столь явное противодействие ему, должно было его всерьёз обеспокоить. Кроме того, его противники боролись не в открытую и потому их было трудно выявить. Это могло бы объяснить спонтанные решения Сталина.