Восхождение и гибель реального социализма. К 100-летию Октябрьской революции - [213]

Нет причин полагать, что студент-юрист был исключением. То, что Горбачёв рассказывает об этом в своей автобиографии и мерило, с которым он подходит к оценке марксистской теории, вызывает большие сомнения в том, что он всерьёз занимался изучением наследия Маркса и Ленина. Так, мы узнаём из его автобиографии:

«Ленин был фанатичным марксистом, к тому же по-русски, то есть ещё более фанатичным. Ленинизм — это уже исправление первоначального марксизма, поскольку исходный, ранний Маркс с его антропологическими исканиями был забыт».

Мягко говоря, это не свидетельствует о больших познаниях в этой области, а «антропологические искания» Маркса, вероятно, берут начало лишь из более позднего времени «нового мышления», когда Горбачёв, вдохновлённый Фроловым, открыл для себя общечеловеческие ценности. Ранние произведения Маркса в то время даже не имели права появиться в собрании его сочинений, и то, что их открыл именно студент юридического факультета, более чем невероятно.

Даже если предположить, что молодой Горбачёв, будучи комсомольским и позднее партийным работником, изучал марксизм в большем объёме, то вряд ли он попытался выйти за горизонт догматического сталинского марксизма-ленинизма. Историю КПСС он, как и все молодые люди, знал исключительно по сфабрикованному изложению Сталина и его придворных историков; имена Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина появлялись там лишь в качестве осуждённых предателей и врагов социализма, и одно только желание прочесть любую их работу считалось «троцкистской деятельностью», независимо от того, что литература была попросту недоступна. Тот, кто всё же пытался как-то её найти, оказывался в рядах подозрительных личностей и должен был вскоре ожидать обвинения в «троцкистских» поползновениях, что испытал на себе и молодой Лигачёв в 1949 г.

В такой идеологической обстановке Горбачёв и воспитывался в функционера КПСС. Однако то, что он нам сообщает на этот счёт — не искренний рассказ, а скорее попытка представить прошлое в как можно более чёрном свете — например, когда он пишет:

«Учебный процесс, казалось, был нацелен на то, чтобы с первых недель занятий сковать молодые умы, вбить в них набор непререкаемых истин, уберечь от искушения самостоятельно мыслить, анализировать, сопоставлять. Идеологические тиски в той или иной мере давали о себе знать и на лекциях, семинарах, в диспутах на студенческих вечерах»[356].

Но если студент в то время чувствовал и воспринимал это таким образом, то автор не объясняет читателю, почему же тогда он в 1952 году стал членом КПСС и почему в другом месте утверждал, что «интеллектуальный уровень университета оградил меня от переоценки своих сил и самоуверенности».

Его попытка нивелировать это следующим заявлением звучит не слишком убедительно:

«Я погрешил бы перед истиной, если бы стал утверждать, что массированная идеологическая обработка, которой подвергались питомцы университета, не затрагивала нашего сознания. Мы были детьми своего времени».

Разумеется, это верно, но в таком случае было бы более поучительно и искренне рассказать, как именно тогда мыслили дети времени в университете, вместо того, чтобы создавать впечатление, будто они уже были кем-то вроде «диссидентов» или «ревизионистов». Это, к сожалению, заставляет заподозрить, что Горбачёв пытается спроецировать свои позднейшие взгляды на свою раннюю молодость и таким образом идеологически подпитать легенду о своём совершенно самостоятельном восхождении.

По своему практическому опыту в Ставрополе, а тем более в Москве, он, скорее всего, осознавал необходимость коренных преобразований для вывода советского общества из застоя и начинавшегося кризиса, и в этом он, несомненно, отличался от старых членов Политбюро. На мой взгляд, не может быть сомнений в том, что Горбачёв был искренним коммунистом, по собственному убеждению подступившимся к решению столь трудной задачи, став генеральным секретарём.

У Лигачёва, более старшего и более опытного партийного функционера, также приведённого Андроповым в Москву в качестве усиления, сложилось о Горбачёве именно такое впечатление, и он был готов бороться за преобразования вместе с ним, о чём он упоминал в своих воспоминаниях.

Первые два года перестройки дают мало поводов для предположений, будто Горбачёв руководствовался другими намерениями, кроме как вывести советское общество из застоя путём реформ, укрепить его и сделать способным к развитию.

Дилемма его перестроечной политики состояла в том, что он не проводил для этого продуманной, теоретически обоснованной реалистической линии, которой надо было следовать целенаправленно и систематически. Главным пороком явилось то, что политический стиль перестройки не ушёл от царившего субъективизма и волюнтаризма, что стало следствием абсолютного превалирования политики и идеологии и прошло через всю историю КПСС и Советского Союза. Горбачёв не мог освободиться от этой догмы, поскольку это вынудило бы его подвергнуть сомнению главный принцип построения советской модели социализма. В ходе перестройки это раз за разом ставило его перед новыми затруднениями, вынуждавшими его колебаться и уступать один социалистический принцип за другим. Несмотря на все благие намерения, своими колебаниями, своей неуверенностью и своим отсутствием решительности он загнал себя в положение человека, увлекаемого потоком событий, поскольку сам он не знал подходящих решений.