Восход Черной Звезды - [8]

— Да, сегодня вечером собрание. Нам придется несладко, если только… А может, они еще не получили твою справку…

— Не говори глупостей, — не сдержалась Мария. — Они получили все документы. Диагноз был готов еще утром.

— Понятно. — Он обдумал ее слова, потом оглядел комнату и озадаченно поинтересовался:

— Но ты ведь, кажется, только-только приехала?

— Я только что вошла. Я была в терминальной. И не только. Пойдем, пора ужинать.

Ужин обещал превратиться в настоящую казнь, но их спасла случайность. Руководительница прошлепала вперед и объявила, что коммуна, послушно идя навстречу «просьбе» народного правительства, — она всегда использовала именно слово «просьба», хотя на памяти Кастора деревня еще ни разу подобным «просьбам» не отказывала, — отключит все электрические приборы и устройства на семьдесят пять минут. Причину им не сообщили. Поэтому ужин закончился при свечах, и при свечах же бригада уборщиков смахнула со столов крошки, вымыла пол, расставила стулья, подготовив зал к вечернему собранию. Неверный колеблющийся свет давал лентяям возможность просачковать работу, всласть почесать языки, поэтому уборка продвигалась медленно. Темой для длинных языков послужило недавнее убийство, и обнаруженные в соседней коммуне останки (преступление произошло ведь не в родной деревне, поэтому оно никого не пугало, наоборот, болтуны с наслаждением обсуждали подробности). Преимущественно же все жаловались на отключение электричества. Такое нечасто происходило, и насчет причины высказывались разнообразные предположения, довольно нелепые, потому что толком никто ничего не знал.

Зато о неприятностях, обрушившихся на Кастора и Марию, никто словом не обмолвился, и Кастор решил, что это дурной знак. Снова вспыхнул свет, вот-вот должно начаться собрание. Значит, ими займутся на собрании, поэтому болтуны и берегут силы.

Небольшая сцена в конце зала была оборудована голографическими проекторами и зеркалами, чтобы смотреть фильмы. Если зал использовался как столовая, проекторы прятались в безопасные колодцы в полу, и вдоль сцены выстраивались в буфетные столы. Перед началом воспитательного собрания на сцену выносили один-единственный стул, а участники собрания располагались полукругом пониже, перед сценой.

Кастор смотрел на одинокое сиденье на сцене, как, должно быть, в старину приговоренный к смертной казни преступник смотрел на электрический стул. Человек, занявший «горячее» место, чувствовал себя до боли одиноким и беззащитным. Мужчина ли, женщина ли, под прицелом трех сотен пар глаз он мгновенно покрывался липким потом. Три сотни обвиняющих голосов атаковали его жалкие, виновато рдеющие уши. Заикаясь, обвиняемый выдавливал из себя формулы самокритики или (глупый гордец!) упрямился, начинал оправдываться — и слышал собственный голос, ревущий поверх трех сотен голов из точечных громкоговорителей, вмонтированных в стены. Если уж член коммуны и мечтал отличиться, то подобным образом — никогда.

Поскольку больше не было смысла стараться предотвратить грозу, Кастор провел жену в самый первый ряд и гордо уселся, держа Марию за руку. Она не противилась. Она хранила полнейшее спокойствие, и лицо у нее было такое безмятежное, словно она была уверена — сегодня вечером ее имя ни разу не будет произнесено.

Поначалу так и вышло. Первым на «горячее» место усаживали, по традиции, кого-нибудь из бригадиров. Ведь продукция и производительность — тема номер один для любой сельскохозяйственной коммуны, как не крути. В этот вечер пришел черед Толстой Роды. Гневный голос помощника руководительницы назвал ее имя.

— Мелкинс Рода! — прогремел голос помощника. — Ты на два гектара отстаешь от планового задания. Как ты допустила подобное, учитывая, что пища — основа социализма?

Но Толстая Рода была тертым калачом. До тонкостей изучив искусство сидеть на «горячем» стуле, она поспешила вперед, к сцене, и уже на ходу начала критиковать себя.

— Я была слишком снисходительна к моей бригаде, — призналась она. — Я не справилась с руководством, не сумела организовать людей на добровольную работу, чтобы выполнить план. Вчера Мелкинс Кастор уклонился от дополнительных работ, и я закрыла на его проступок глаза, не попыталась разъяснить всю политическую важность… — В этом месте она вполне могла бы и остановиться. Кастор пришел в ярость. Какая подлость! Она принялась критиковать его, прекрасно сознавая, что последует немногим позднее. Вполне в стиле Толстой Роды.

Все прекрасно понимали, что самокритика Роды — не более, чем ритуал. Когда бригадирша закончила посыпать голову пеплом, ее отпустили с миром, взяв обещание усердно работать и учиться. И все.

Потом помощник властно взмахнул рукой и на сцену вынесли второй стул. И началось.

Обычно сеанс на «горячем» сиденье продолжался минут десять. Самые закоренелые преступники проводили на нем до часа, но это только в особых, безнадежных случаях, когда член коммуны совершал нечто, влекущее за собой изгнание из деревни или что-нибудь похожее. Но прошел час, а Кастор с Марией все сидели на сцене, и толпа, похоже, только-только вошла во вкус. Казалось, сказать свое веское слово стремился каждый из членов коллектива — и не только по поводу несанкционированной беременности. Кастору припомнили все, даже самые мелкие грехи.