Восемь минут - [19]

Старик заметил, что некоторые сны как бы затягивают лицо Старухи чем-то вроде матовой синтетической пленки, и чем дольше пленка эта скрывает кожу, тем бледнее становится под нею лицо: оно словно уходит, просачиваясь куда-то, может быть, в наволочку, в обивку кресла, и ткань поглощает его быстро и без следа. Если в таких случаях он долго смотрел на спящую Старуху, то спустя какое-то время видел лишь пленку, серо-бесцветную, сморщенную, тонким неосязаемым слоем прилипшую к наволочке. Иной раз он касался ее, едва-едва, лишь для того, чтобы пленка сошла, испарилась, но сама Старуха при этом не возвращалась в состояние бодрствования. Не считая случаев, когда на Старуху — чаще всего это случалось ночью — находила потребность бесцельно бродить, спала она глубоко и безмятежно. Вечером, когда Старик отправлял ее спать, она никогда не противилась и засыпала за считаные мгновения. Утром, чтобы не менять без нужды обычный режим, Старик будил ее, гремя на кухне посудой. Однажды утром, однако, несмотря на несколько подобных бесплодных попыток, она так заспалась, что Старик, вопреки своему обычаю, решил все же войти в спальню. И, войдя, обнаружил, что Старуха опять слезла с кровати и лежит на ковре, напротив двери. Как обычно, она стянула за собой подушку и одеяло, устроив себе постель на полу. От двери Старику видны были лишь всклокоченные пряди пепельно-седых волос на подушке; он тихо подошел сбоку, посмотреть, не спит ли она, а уж потом позвать. Старуха лежала навзничь, вытянувшись и плотно прижав руки к телу. Поверх одеяла, натянутого до глаз, правильной дугой протянулись бусы цвета слоновой кости, с которыми Старуха не расставалась никогда. Только средняя, точно в середине нитки, бусинка слегка провалилась: там была ямка между ключицами. Теплый восковой свет, просачивающийся сквозь плотные шторы, разгладил черты Старухиного лица. Лишь обе щеки ее глубоко провалились в беззубый рот. Глаза тоже ушли на самое дно глазниц, отчего надбровные дуги неестественно выпятились; крылья ноздрей опали, острый, длинный нос вонзался в воздух. Старик в некоторой нерешительности неловко опустился на одно колено, чтобы лучше разглядеть лицо Старухи. Трогать ее за руку он не хотел, чтобы, если она спит, не разбудить и не испугать. Он слегка наклонился над ней. И тут веки Старухи, дрогнув, медленно, то и дело соскальзывая назад, на глазное яблоко, поднялись, открыв две маленькие, серые, водянистые, мелкие канавки без зрачков. Наконец радужная оболочка с темным пятном в середине стала проясняться, обретая зеленоватый оттенок. Вскоре Старуха узнала Старика. Она все еще не осознала окончательно, где находится, но уже почувствовала, что место это — теплое, знакомое и вовсе не неприятное, и ее черный открытый рот стал растягиваться в улыбке. Старик наклонился ниже, приложил губы к ее сухим, потрескавшимся губам. Ощутив крохотные колючие чешуйки засохшей слизи по краям трещин, он облегченно перевел дух и громко, чуть даже громче обычного, пожелал Старухе доброго утра, потом стал перечислять утренние новости. Это был невероятно важный ритуал. Сразу после пробуждения Старуху ни в коем случае нельзя было отпускать. Надо было все время звать ее, окликать, говорить с ней, заставлять говорить ее, не позволяя опять провалиться в сон, — иначе она полдня будет апатично полулежать в кресле и не доведенное до конца пробуждение сделает день для обоих невыносимым.

Лежа вечером в постели, Старик каждый день проходил один и тот же путь. Он шел от слегка покосившихся, наклонившихся внутрь сада ворот, за которыми была река. Тонкие, покрытые ржавчиной рамы створок держала железная, порванная кое-где сетка. Ворота заслоняли густые заросли сирени. Старик углублялся в сад. Аллея всегда была одна и та же: полоса, посыпанная мелкой речной галькой и окаймленная кирпичами, вкопанными в землю ребром. Красноватые, в пятнах-лишаях, кирпичи кое-где были вывернуты из земли, кое-где утонули, вросли в нее. Сейчас сад выглядел уже другим. Но этот сад был их садом; более того, именно этот сад был их садом, а другой, прежний сад, давно уплыл по реке, словно поваленный, с обрубленными ветвями лес. От того сада остались лишь по два каштана, стоящие в торцах дома, возле углов, да огромный тополь. Этот, нынешний, сад Старик любил даже больше, чем прежний; да и что бы он делал сейчас, скажем, на бывшей площадке для игры в мяч, теперь заросшей кустарником, полевыми цветами, бурьяном. Почти все тут росло само по себе, хозяйничали тут ветер и насекомые: ведь никто, кроме них, не разносил семена, пыльцу, споры. И тем не менее все казалось здесь точно спланированным, все было на своем месте, все подходило друг к другу. Старик шел босиком, не спеша, ощущая попадающиеся между пальцами камешки. Ступал он по гальке легко и спокойно: за это время кожа на пятках и ступнях стала плотной и грубой, он не чувствовал боли, даже наступив на колючку. Дорога была той же самой, он всегда шел одним и тем же путем, без воспоминаний и лишних мыслей. Но каждый раз смотрел на сад по-другому. То выбирал цветы разной окраски: фиолетовые, синие, желтые, белые, любуясь каким-нибудь особенно ярким цветком. Скажем, то венериным башмачком с его полностью открытыми, вздымающимися из розетки длинных светло-зеленых листьев лилово-синими цветами-зонтиками, то одиночными, золотисто-желтыми, сияющими лепестками нарциссов. То вслушивался в музыку листьев, семян, травинок, в шелест трясунки, сухой шорох погремка, тихое позванивание колокольчиков. Идя по аллее, он делал около тысячи шагов, и у каждого шага был свой запах, вкус, аромат. Поблизости от ворот он ощущал запах лаванды или жасмина, дальше сменяли друг друга лимон и ваниль, в других случаях — миндаль или густой аромат меда. Конечно, было так не всегда, порядок часто варьировался, появлялись новые запахи, другие же навсегда исчезали. Иногда он перешагивал — но лишь одной ногой — через кирпичный барьер, трогал шершавые, маслянистые, бархатистые листики, серебристо-шелковые волоски, свисавшие из склоненных куполов пушицы, лезвия осоки, лиловые гроздья ятрышника, бархатисто-медвяные губы лепестков, едва колышимых пробегающим ветерком. Так он подходил к дому, не торопясь, осторожно. Тут он часто садился передохнуть на глыбу бутового камня, перебирая пальцами ног мелкие камешки или любуясь желтыми разлапистыми соцветиями могучих каштанов, высившихся в начале и в конце расходящейся развилкой аллеи. Спешить было некуда: ведь в саду он чувствовал себя как дома. Когда ему случалось быть одному, он часто здесь задерживался. Если же Старуха не могла заснуть или спала беспокойно, он нащупывал через смятую простыню ее пальцы и вел с собой в сад. Они молча шли, держась за руки, по усыпанной галькой аллее, поднимались на террасу, огороженную резными перилами, проходили между шеренгами сложенных металлических садовых стульев, а прежде чем войти в дом, просто так, на ходу, на последнем шаге, оборачивались друг к другу, обменивались, как влюбленные, мимолетным поцелуем. И исчезали в доме.