Восемь минут - [17]

Посетители, время от времени непонятно зачем появляющиеся в квартире, полагали, что жизнь Старухи закончилась, потому что она, эта жизнь, утратила содержание, перестала воплощаться в события, которые можно связно изложить. Ее «я», представляющее роли, которые прежде могли быть четко перечислены и систематизированы, к этому времени просто распалось, рассыпалось, как песочный человек в сказке. Однако песчинки до сих пор скатывались внутрь и, подобно звездной пыли, все еще сохраняли следы прошлого, впитывали в себя соки прожитой жизни Старухи — так песок, просыпанный на землю, куда перед этим было пролито масло, втягивает в себя частицы жира. На месте, где прежде было «я» и где прежде виделась некая фикция, называемая историей, теперь лишь чередовались происшествия — то тихо, почти незаметно, то суматошно и возбужденно, то снова лишь как мерцающие струйки в тине уныния. Если же поведение Старухи вновь на какое-то время становилось более или менее логичным, то люди, которые оказывались поблизости, считали ее просто-напросто идиоткой. Что говорить, Старик тоже был удивлен, когда Старуха однажды вдруг заартачилась, наотрез отказываясь входить в ванную комнату. Каждый раз, когда Старик пытался отвести ее туда и посадить на унитаз, она останавливалась на пороге, упорно не желая сделать дальше хотя бы шаг. Люди, которые в это время оказались в квартире, сразу принялись обсуждать, какие экстренные меры следует тут предпринять. Старику, однако, удалось отвлечь внимание гостей от инцидента и найти несколько убедительных слов, чтобы заставить их уйти из квартиры. Выпроводив их, он какое-то время попробовал не обращать внимания на поведение Старухи, надеясь, что речь идет лишь о недоразумении, которое рассосется само собой. Однако после обеда Старуху пришлось вести в другой туалет: он находился на лестничной площадке, пользовались им во время ремонта квартиры, но он все еще действовал. Старик терпеливо ждал Старуху на лестнице; позже он опять попытался отвести ее в ванную комнату. Старуха снова уперлась, молча встав перед дверью и ни за что не соглашаясь переступить порог. На протяжении дня Старик демонстративно несколько раз заходил в ванную комнату, стараясь делать это на глазах Старухи. Та все время стояла перед дверью и жалобным голосом звала его. Старик никогда не закрывался на ключ, заходя в туалет, — чтобы, если с ним что-то случится, не пришлось взламывать дверь. Но Старуха никогда и не пыталась открыть дверь. Теперь она тем более не делала этого: лишь стояла в коридоре и звала его. В этом не было ни истерики, ни паники: чувствовалось, ей просто необходимо слышать собственный голос, как и ответы Старика. Она так ни разу и не вошла в ванную; а когда Старик пытался узнать, в чем дело, она отвечала: «На стене сидит птица». Старик два дня прилежно водил Старуху в туалет на лестничной площадке; а потом снял в ванной комнате зеркало со стены. «Теперь можешь идти, нет там никакой птицы», — сказал он. После этого Старуха снова стала ходить в ванную.

Старик любил дни, когда время можно было созерцать, словно смотришь в пустой сосуд, откуда мир смотрит на тебя. Совершенно беспристрастно, в полном согласии со своей природой. Старик и Старуха мирно сидели вдвоем. Старуха болтала, не закрывая рта, молола всякую ерунду, Старик помалкивал. Плоть их не доставляла им никаких неприятностей; ничто из того, что было внутри или вокруг, от них ничего не требовало. В такие минуты Старик любил сидеть лицом к окну: зажмуренные веки пропускали солнечное сияние, тепло выстилало организм изнутри. Мысли текли ровным, никуда не направленным потоком; ни язык, ни въевшиеся в нервы, лишенные значения штампы не угнетали сознание. Журчание Старухиной речи усыпляло рефлексы; бытие было лишь теплым светом и звуком. Иногда Старик, жмурясь, выглядывал из-под век, машинально фиксируя мгновение на каком-либо предмете, детали, выступе мебели; а потом — снова парение. Так в нижних слоях атмосферы витает, ни на что не опираясь, ничего не поддерживая, тепло. Время от времени они незаметно окунались в дрему — словно в дрему друг к другу; может быть, им даже снилось что-нибудь общее, но это абсолютно никакого значения не имело, плоскости видимого и ощущаемого накладывались друг на друга, а может, не разделялись вообще… Старик протянул руку, положил ее на пальцы Старухи. Лишь сейчас он обратил внимание, что голос Старухи утонул в каком-то другом, чужом голосе, тоже что-то рассказывающем. Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к свету. Белое режущее свечение рассекло и перемешало поле зрения, ограниченное сферой его глазных яблок. Теплый повествующий голос вскоре показался знакомым, да и свечение утратило неприятную резкость. Свет очистился; на экране мерцающего, словно аквариум, телевизора появился привычный природный ландшафт. Старику казалось: изображения спускаются по внутренней поверхности слегка выпуклого экрана, словно текучий, чрезвычайно тонкий занавес. Старуха сидела, испуганно съежившись в кресле: вероятно, на экране хищная птица кружила над маленьким беззащитным зверьком, а может, к трагическому финалу двигался один из обычных лесных эпизодов с погоней хищника за удирающей добычей. Старик был невероятно удивлен, увидев оживший экран: дело в том, что Старуха давным-давно разучилась обращаться с телевизионным пультом. Он одобрительно похлопал Старуху по руке и отвернулся было к другому источнику света; но тут рассказ прервался, и он услышал