Восемь белых ночей - [98]

– Врешь. Ты стучишь в дверь, но хочешь ли, чтобы тебе открыли, – большой вопрос.

– А ты?

– Я не стучу. Я ее уже открыла. Но сказать, что переступила порог, не могу.

– Может, дело в том, что ты мне не доверяешь.

– Может быть.

Тут до меня дошло.

– Ты ведь не боишься, что тебя обидят, отвергнут? – спросил я. – Тебя страшит то, чего ты можешь не обнаружить за этой дверью. Ты боишься разочарования.

– А ты нет? – спросила она тут же, как будто предвидела мой вопрос.

– До жути, – ответил я. Я преувеличивал.

– До жути, – повторила она. – Вот это уже не льстит ни мне, ни тебе, верно? А может, мы просто два этаких взрослых труса. Обыкновенные трусы.

Это направление разговора мне тоже не нравилось.

– Жуть жутью, но я все-таки скажу, – продолжил я. – Я думаю о тебе все время. Все время, все время, все время. Это неоспоримый факт. Я страшно счастлив, что сейчас такая волшебная праздничная неделя из шара, где идет снег, – я провел с тобой все эти дни до последней минуты. Ем с тобой, моюсь с тобой, сплю с тобой. Подушка уже устала слушать твое имя.

Ее это, кажется, не удивило.

– Ты называешь ее Кларой?

– Я называю ее Кларой, рассказываю ей то, чего никому в жизни не рассказывал, и, если бы выпил сегодня побольше, наговорил бы тебе такого, что завтра не смог бы смотреть тебе в лицо.

Тяжелое молчание сообщило мне, что я переиграл и допустил непоправимую ошибку. Как теперь сдать обратно?

– Если хочешь знать, со мной почти так же, – сказала она, явно превозмогая себя, голос ее сдерживало что-то вроде неотступного горя – эквивалент беспомощного пожатия плечами в тот миг, когда иссякли слова. Она прикидывается? Или повышает ставки? – Я твержу твое имя, когда остаюсь одна.

Это та девушка, которая не поет в душе?

– Почему же ты раньше ничего не говорила? – спросил я.

– Ты сам ничего не говорил, мистер Амфибалентность, Человек Третьей Двери.

– Я играл по твоим правилам.

– Каким именно?

Я посмотрел на нее озадаченно. Сдерживание, перекрытые дороги, подспудные предостережения – их, что ли, не было?

Принесли картошку. Она выдавила на нее целый тюбик кетчупа, а потом и второй. Собиралась что-то сказать. Но, прежде чем заговорить, взяла большим и указательным пальцем ломтик и, пока он дожидался помазания кетчупом, рассматривала его, явно уйдя в мимолетные мысли и сомнения, будто бы ломтик стал амулетом, священной реликвией или фрагментом мощей ее святого покровителя, которого она попросила проводить ее по этому непростому пути.

– Скажу вот что: твое право верить или нет, смеяться надо мной или нет, но я готова идти с тобой до конца, – сказала она. – Днем я ушла от тебя с мыслью, что совершаю величайшую ошибку в своей жизни, потому что мне казалось: ее уже не поправишь. Как только я увидела Инки, поняла, что сбегу от него под первым же предлогом, хотя и не знала точно, что отыщу тебя, что ты будешь один, но рискнула и пришла. Послала тебе миллион сообщений, можешь сам проверить.

Я не проверял именно по этой причине: боялся, что не будет ни одного.

– Я все надеялся, что ты позвонишь, именно поэтому в конце концов и отправился в спортзал.

– Безупречная логика, да? И тейлефон, надо думать, по той же причине выключил.

Отпираться было бессмысленно.

– Все как я сказала, Князь: я готова.

Я не понял, что именно она имеет в виду, а спросить побоялся. Ясно было одно – в этой фразе звучит дерзко-напористое: теперь твой ход.

– Можешь просто поцеловать меня, без всяких пререканий?

Она подалась ко мне, дотянулась до шеи, опустила воротник-стойку и поцеловала меня в шею – необычайно длительно и чувственно для первого поцелуя.

– Я уже час таращусь на твою кожу. Не могла не попробовать на вкус, – сказала она, дотрагиваясь до кожи у моих глаз.

– А я уже который день таращусь на твои зубы.

То был лишь первый из множества поцелуев. Ее дыхание отдавало хлебом и песочным печеньем.

По последнему бокалу нам налили за счет заведения – расстаралась официантка, которая всю эту неделю работала в ночную смену. Мы сидели на банкетке, боясь пошевелиться из страха, что любое движение или сдвиг разрушит чары и утащит нас вспять к сомнениям и разбитым сердцам, притаившимся совсем рядом. Вернувшись из уборной, Клара обхватила меня руками и тут же принялась вновь целовать в губы. Я поверить не мог, как быстро все происходит.

– Ты на вкус просто чудо, – сказал я.

А потом она попросила:

– Только не дай мне понять, что это происходит лишь у меня в голове. Я же тебя знаю. И себя тоже. Я этого хочу, но при этом предвижу, до чего ты меня доведешь, и очень, очень боюсь, что этим и кончится.

Я понятия не имел, о чем она.

– Нет у тебя ко мне ни веры, ни доверия? – спросил я.

– Ничуточки.

В минуты самой беспредельной нежности чувствовались зазубрины у нее на языке.

Мне пришло в голову, что она, видимо, то же самое думает и обо мне. Если бы она спросила меня, доверяю ли я хоть кому-то, я ответил бы так же.

В какой-то момент я сказал, что пойду в туалет.

– Уложись в одну минуту, а то я впаду в пандстрах, решу, что ты сбежал через какие-нибудь крысиные задворки, и просто уйду – я знаю, что этого мне не выдержать.

– Я просто пойду пописаю, можно?