Восемь белых ночей - [100]

– Завтра «Ночи полнолуния», – сказала она.

Я не ответил. Она вторглась в молчание первой.

– Ты думаешь о том, о чем я думаю, что ты думаешь?

Знала, знала.

– Ты не знаешь, будет ли вообще завтра?

– А ты знаешь?

– Я ничего не обещаю.

– Я тоже. – Это была похвальба.

– Князь, ты иногда сам не осознаешь, что говоришь.

Ножи вытащены снова.

– Но прошу зафиксировать…

– Да… – Вот оно, как всегда, ничтожная угроза, которая сбивает пульс и швыряет вас в состояние паники.

– Прошу зафиксировать, чтобы потом меня не обвиняли в умолчании: я сейчас люблю тебя сильнее, чем тебе представляется. Больше, чем ты.

Мы снова поцеловались. Нам обоим было плевать, что на нас смотрят. Но в этом баре на парочки никто и не смотрел. Вот женщина, которая сегодня ночью подарит мне свою любовь. И подарит мне ее не просто вот так, а больше, чем вот так. Нас отныне ничто не разделяет, кроме наших свитеров. А потом мы будем рядом нагими, ее бедра против моих, лицом к лицу, бесповоротно лицом к лицу, продолжим с того самого места, на котором прервались в баре, будем и дальше говорить, и смеяться, и говорить меж постельными ласками, и все это продлится до утра и до изнеможения. Со мной рядом – эта мысль пришла из такого далека, что я с трудом заставил ее приостановиться, – первая и единственная женщина, с которой мне хочется лечь в постель.

Снаружи шел снег. Снег на крылечке бара привел на память первую нашу ночь, когда мы ушли с вечеринки, она на несколько минут надела мое пальто, а потом вернула мне его, после чего я побрел вниз по лестнице мимо памятника на Риверсайд-драйв, думая про себя, что, пожалуй, рановато ушел с вечеринки, нужно было побыть еще, плевать, если подумают, что мне тут очень нравится и страх как хочется остаться до завтрака! Потом я передумал, пошел к парку Штрауса, а там просто сидел, и думал, и вспоминал те минуты, когда мы возвращались с мессы и она показала мне свою скамью. Столько лет на этой планете, а я никогда еще ничего такого не испытывал.

– Погоди, – сказала она, прежде чем выйти из бара. – Нужно платок завязать.

Лицо ее почти скрылось в складках платка. Видно было лишь верхнюю часть глаз и полоску лба.

На углу улицы я взял ее за талию, вложил ее в себя, как мы это делали всякий раз, когда шли вместе. А потом – неважно, сколько там времени она кутала себе лицо, – я засунул руку под платок и дотронулся до ее лица, спихнул платок на плечи, открыл ее голову для еще одного поцелуя. Она прислонилась к витрине булочной и позволила себя поцеловать, а я в тот момент чувствовал лишь, как моя промежность прижимается к ее, робко притискивается, а потом покрепче – она сперва подалась, а потом притиснулась тоже, хотя и мягко, потому что все это мы репетировали с самого начала, и это тоже репетиция. Именно для этого изобрели секс, именно поэтому люди им занимаются, проникают внутрь друг друга, а потом спят рядом, именно для этого, а не по какой-то иной из многих причин, которые я напридумывал или которыми руководствовался всю свою жизнь. Сколько мне еще предстоит открытий, если даже главное в нынешней ночи для меня загадка? Люди ложатся в постель вдвоем не потому, что им хочется, а потому, что так порешило нечто, что много древнее самого времени и при этом гораздо меньше божьей коровки, – именно поэтому нет на земле ничего более естественного или менее постыдного, чем то, что она сейчас ощущает, как я, затвердев, прикасаюсь к ней, как бедра наши ловят единый ритм. Впервые в жизни я не собирался никого соблазнять или делать вид, что не соблазняю; этот этап я уже прошел.

Впрочем, пожалуй, я прошел его слишком рано и мозг мой приотстал – так прихрамывающий ребенок тормозит тех, кто его обогнал.

– Моя булочная. Я здесь кофе покупаю, – сказала она.

Сейчас это важно? – подумал я.

– И булочки?

– Булочки иногда тоже. – Мы снова поцеловались.

В парке она остановилась у статуи.

– Правда, это самая прекрасная статуя в мире?

– Без тебя в ней никакого смысла, – сказал я.

– Это мое детство, школьные годы, всё. Мы здесь встретились утром, и вот мы здесь снова. Здесь столько тебя.

Кларин мир.

Ночь была холодна, но я вдруг испытал ужас перед конечной точкой пути, попытался ее отсрочить – не так, как мечтал это сделать в предыдущие ночи, потому что конечная точка – это расставание, мимолетный клевок в щеку и мимолетное объятие, – но потому что этой ночью придется произнести то, что мне недоставало смелости произнести, я даже не был уверен, что хочу это говорить: «Мне смертельно хочется подняться наверх, Клара, но прямо сейчас я не в силах».

Когда мы подошли к ее парадной, она посмотрела на меня. Она что-то почуяла.

– Я что-то не так сделала?

– Все так.

– Что тогда? Что случилось?

Я был девушкой, она – мужчиной.

Я остановился на тротуаре, не выпустив ее из объятий. Мне было не подобрать нужные слова, поэтому я выпалил первое, что пришло в голову.

– Слишком скоро, внезапно, поспешно, – сказал я.

– Ты о чем?

– Я не хочу с этим спешить. Не хочу ничего испортить.

Может быть, мне не хотелось, чтобы она подумала, что я как все, – и я пытался ей это доказать.

Или мне хотелось избежать встречи с бурлескным Борисом и его ухмылки со значением «ну-сегодня-тебе-наконец-обломится».