Восемь белых ночей - [71]

– Мне нужно вздремнуть. Иначе постарею на пять лет и стану, друзья мои милые, совсем уж баснословного возраста. Или прикорну на людях, а если честно, кому приятно смотреть, как старики клюют носом, пускают слюни и бормочут под нос вещи, которых лучше не произносить.

– Можно подумать, некоторые никогда не говорят гадостей.

– Ах, Марго, можно подумать, ты никогда не спишь днем.

– И бросаю гостей?

– Идем, приголублю тебя, женщина, а ты не шуми.

– Он это называет «приголубить» – пуф!

– И тебе тоже – фу и пуф, карга безмозглая. Идем наверх, говорю, поглядишь, сколь я дерзок в любви и отважен в бою…

– И плюмаж твой по ветру летит? Не хочется мне спать.

– За нас не волнуйтесь, – перебила Клара. – Я сварю кофе и вымою посуду.

– Эсмеральда справится. Или за что мы ей вообще платим?

– Пожалуй, – сказала Клара, – лучше мы теперь и откланяемся. Нам скоро ехать нужно. А то опять снег пойдет.

– Да, заметет, чего доброго.

Клара внезапно повернулась ко мне.

– Хочешь, чтобы нас замело?

Удивительная она, удивительная женщина.

– Ты прекрасно знаешь, что я ничего не хочу сильнее, – сказал я.

– Меня Марго никогда не спрашивала, хочу ли я, чтобы нас замело. Везунчик вы.

– Наверх, Лохинвар, – скомандовала Марго. – Наверх вместе с плюмажем.

Клара поцеловала обоих куда нежнее, чем по приезде.

– Увидите, глазом не успеете моргнуть, как вернетесь в строй, – добавила она, зная, что его беспокоит предстоящая операция.

– Главное, не забудьте послушать Генделя. Вылетело из головы за всеми этими разговорчиками про суп, вино и плюмажи.

– На вино и на мой суп не переваливай: забыл, потому что уже старый.

– «Потому что уже старый». Видимо, таковы будут последние слова, которые я услышу перед тем, как отправиться в вечную яму. Не забудьте про Генделя. Этот Гендель стоит того, чтобы ждать семь десятков лет.

– Давай сперва кофе сварим.

Я смотрел, как она открывает шкафчик на кухне, достает машинку для эспрессо. Знала в точности, где ее искать. Попыталась раскрутить – завернуто было туго.

– Открой ты, – распорядилась она, передавая мне машинку. – Не пьют они больше кофе, – добавила она, словно бы отмечая еще одну стадию их одряхления. Пакетик с молотым кофе тоже оказался в знакомом ей месте, в морозилке. Даже серебряная ложечка, которую она трижды наполнила с горкой, лежала в старом деревянном ящике, который задребезжал, прежде чем рывком выскочить под опасным углом, – кладбище древних столовых приборов, явно не видевших света дня много лет. – Вот, – сказала она, подавая мне две кружки. – Ложка. Сахар. Молока?

– Молока, – сказал я.

Мне нравилось, как у нее все предстает обычным, привычным, обыденным – будто так заведено много лет назад.

Или стоит оставаться настороже: люди, которые заставляют вас почувствовать себя дома, хотя вы знаете, что вы всего лишь гость, способны в следующую секунду указать вам на дверь и напомнить, что вы ничуть не лучше разносчика, который в жаркий день звонит в звонок и просит стакан воды.

Я гадал, сядем ли мы опять рядышком за большим столом, как за обедом, или напротив друг друга, или под углом. Под углом, решил я, так и положил ложки.

– Уверена, у нее где-то есть печенье, – сказала Клара и принялась обшаривать холодильник и кухонные шкафы. – Нашла, – сообщила она. – Ach, Liebchen[27], ну какие еще сладости после strudel gâteau, – сказала она, доставая коробку шоколадного печенья, срывая целлофановую обертку, выкладывая четыре штуки на блюдечко – его она поставила ровно посередине между нашими будущими стульями.

Она так искусно подражала старушкиному акценту, что я невольно рассмеялась, а она следом. Я попросил ее повторить то, что только что сказала.

– Не буду.

– Ну давай.

– Не буду.

– Почему?

– Потому что мне стыдно, вот почему.

– Скажи тогда «штрюдель гатоу».

– Штрюдель гатоу.

Я почувствовал, как сжались мышцы живота. Смертельно хотелось ее поцеловать. Что бы она ни сказала, мне все равно хочется ее поцеловать, какое бы движение ни сделала – меня тянет к ней, а если она вдруг подастся мне навстречу – ведь говорить нужно тихо, чтобы не разбудить стариков, – придется сражаться с желанием обнять ее за талию, как за обеденным столом, вот только на сей раз поглажу ладонью ее лицо, раз, другой, буду гладить и гладить, дотрагиваться до губ, до рта, прикасаться лицом к ее лицу; чего бы я не отдал за право прикоснуться рукой, губами к ее зубам. Мы стояли на кухне, споласкивая тарелки.

– Рада, что поехала? – спросил я.

– Да. Люблю с ними видеться и всегда любила. Две свернувшиеся змеи – насмерть ввинтились друг в друга. Вот увидишь: уйдет один, за ним и второй, как пара домашних туфель.

– Так и выглядит любовь: пара домашних туфель?

– Про туфли не знаю. Но Макс и Марго – как пара обуви. А вот мы с Инки были совсем разными. У Инки во всем его организме – ни единой хитринки. Инки хочет, чтобы ты была счастлива; Инки скучает, когда тебя нет рядом, бегает по поручениям, если попросишь, чинит все, что ломается, умрет ради тебя, стоит лишь намекнуть, что ты просишь его спрыгнуть с края чего-нибудь. Воплощенное здоровье и доброта – именно поэтому ему меня никогда не понять.