Восемь белых ночей - [69]

На подходе к реке мы услышали потрескивание, оно становилось все громче, будто били по наковальне железными прутами. Хруп-хряп-хряп. Лед на реке ломался, звякал и лязгал, льдины толкались друг о друга, комкая опрятное белое ледяное полотно, на которое мы недавно смотрели из дома; кусок за куском, заледеневший Гудзон уплывал вниз по течению, внизу обнаруживалась темная, грязная, прожорливая вода. Похоже, Гудзон решил сыграть нам свою вариацию Зилоти – хруп, хряп, хряп, хряп.

– Слушал бы часами, – сказал я. Имел я в виду следующее: с тобой я готов быть часами – готов быть с тобой вовеки, Клара. Все остальное – вымысел, может, вымысел и ты, но вот сейчас я слышу, как нам подают музыку во льду, а сердце мое не во льду, и я знаю, что твое тоже. Почему рядом с тобой, такой язвительной и колючей, я чувствую себя дома? – Слушал бы хоть весь день, – повторил я.

Я забыл, что в мире Клары не положено петь гимны природе, закатам и рекам, не положено петь в душе. За руки держаться, видимо, тоже не положено.

– Не нравится? – спросил я.

– Так, более или менее.

– А что нравится? Скажи.

Она повернулась ко мне, потом посмотрела в землю.

– Тогда нравится, – сказала она. Мини-концессия, расторгнутая сразу после заключения.

Сколько будет продолжаться лежание на дне?

Не знаю, что на меня нашло, но я спросил:

– Сколько будет продолжаться лежание на дне?

Она, видимо, это предчувствовала или сама думала о том же, возможно, в тот самый момент гадала, скоро ли я задам подобный вопрос. Видимо, поэтому не спросила, почему я спрашиваю.

– Как мне представляется, всю зиму.

– Так долго?

Она подобрала камушек и забросила далеко в реку. Я тоже подобрал и сделал то же самое, чтобы летел как можно дальше.

– До Белладжо камень можно добросить, – сказал я. – И все же.

Она сказала: ей нравится слушать, как камень ударяется об лед, особенно если камень тяжеленький. Бросила еще один. Я швырнул еще и еще. Мы стояли и смотрели, куда они падают.

– Мне, наверное, нужно время.

Фразу она не совсем закончила. Но я догадался.

– Клара, ты удивительная женщина, – сказал я. – Просто удивительная.

Она не ответила.

– Приятно хоть от кого-то это услышать. – А потом, дослушав собственную фразу, не сдержалась: – «Приятно хоть от кого-то это услышать».

Она передразнила саму себя.

– Тем не менее удивительная.

Мы еще покидали камни на льдины, послушали, как лед охает в ответ – будто пингвины выпрыгивали на ледяные поля, чтобы добыть еды своим птенцам, и думали, что мы кидаем им хлеб, – а мы кидали камни на льдины.

По пути обратно я протянул ей руку. Даже не думая. Она дала мне свою, и мы начали подниматься по деревянным ступеням к мосткам. Там она отпустила, или я отпустил, или мы оба.

Когда мы вернулись, суп уже был готов. Марго положила сливок в свою тарелку с густым золотистым бульоном. Клара тоже. Суп для холодной погоды, пояснила Марго. Поставили простецкий прямоугольный стол, Макс сидел во главе, Марго слева от него, Клара непосредственно справа, я с ней рядом.

– Хотелось, чтобы Клара сидела слева от меня, – сказала Марго – настроенная явно весело, болтливо. – Но жаль вас разлучать.

Что, господи прости, они думают? Чего им наговорили?

Я попытался бросить на Клару вопросительный взгляд, но она, видимо, предвидела это и сосредоточилась на супе, делая вид, что не расслышала замечания, которое не расслышать – я это знал – не могла. Она расхваливала суп, а еще громче – свежие сливки, расхваливала карри.

– Это, скажу я вам, обед-за-час-и-ни-секундой-больше. Включая десерт, – пояснила Марго.

– А я, – вклинился Макс, – скажу вам, что хорошее вино способно спасти любое варево, включая и то, которое ты настряпала за час и есть которое не станут даже еноты.

– Скажи спасибо, что есть кому готовить для твоих гнилых десен.

– Скажи спасибо, что есть кому поглощать то, что перед гостями приходится именовать «обедом».

Клара рассмеялась первой, потом Марго с Максом, потом я.

Обычная семейная перепалка, догадался я.

Я сижу там, где обычно сидит Инки, подумал я.

Суп, хлеб, сливки, вино, которое постоянно подливали, – все было изумительным; вскоре нас ознакомили с последним злосчастьем Макса. Колени. В молодости он участвовал в археологических раскопках и теперь, ближе к девяноста, расплачивается за свои безрассудства под Экбатаной.

– Большинство моих ровесников лишились разума. Мой – как новенький. А вот тело сдает.

– А вы откуда знаете, дедуля, что у вас разум как новенький? – осведомилась Клара.

– Рассказать откуда?

– Извольте.

– Предупреждаю, история будет неприличная, уж я его знаю, – вмешалась Марго.

– Так вот, этак месяц назад из-за этих чертовых коленок – кстати, мне их в ближайшее время заменят, так что ты с ними видишься в последний раз – меня отправили на МРТ. Спросили, разумеется, дать ли мне наркоз и страдаю ли я клаустрофобией. Я рассмеялся им в лицо. Я всю Вторую мировую прошел, не глотая даже аспирин, – а теперь мне нужен наркоз, чтобы влезть в ящик с дыркой? Ну уж нет. Залез. И как только залез, вдруг понял, что именно так и выглядит смерть. А машина начала так загробно трястись и гудеть, что захотелось попросить наркоз. Беда в том, что двигаться было нельзя: двинешься – и процедуру отменят. Решил я взять себя в руки и потерпеть. Вот только сердце колотилось, как бешеное, и я ни о чем не мог думать, кроме шума, который теперь сильнее прежнего напоминает мне адский стук мертвой статуи в «Дон Жуане»: бам, бам, бам! Попытался думать про Дона, но думалось только про ад. Все, смерть. Нужно подумать о чем-нибудь тихом, умиротворяющем. Ни одного тихого умиротворяющего образа. Тут меня спасла память: я решил пересчитать и вспомнить по именам всех женщин, с которыми спал, год за годом, включая и тех, от которых в постели было настолько мало радости, что возникал вопрос, стоило ли раздвигать Красное море, если у них за душой ни крупинки манны, да и моя манна им ни к чему. Это не говоря уж о тех, которые отказывались раздеваться или соглашались сделать