Воры в доме - [2]

— Снова кого-то хоронят, — с тоской сказал поручик. — Почему у нас так много смертей? Почему?

Это было в самом деле совершенно непонятно. Армия Андерса, сплошь состоявшая из здоровых, сытых людей, зимой с 1941 на 1942 год прибыла в Среднюю Азию, готовясь отправиться дальше, в Афганистан, в сторону, прямо противоположную той, откуда наступали немецкие полчища. Польские солдаты были отлично обмундированы, получали прекрасную пищу: рис, консервы, шоколад — все английское или американское, все на доллары или на фунты стерлингов. Зима выдалась холодная, и климат почти не отличался от того, к какому солдаты привыкли у себя на родине.

И все же каждую неделю похоронная процессия. Так было в Шахрисябзе и в соседних городках, где стояли части армии. На шахрисябзском кладбище выделили специальный участок для польских солдат. И количество крестов там все росло и росло. А рядом, там, где хоронило своих покойников местное население, могил почти не прибавлялось. Это была военная зима — люди жили впроголодь, много работали, а одежда — вот: ходят в калошах на босу ногу.

— В чем же дело, доктор?

Доктор молчал. Вчера умерли сразу два солдата. Сегодня утром он присутствовал при вскрытии. У одного — язва желудка. Второй — атлет двухметрового роста — не справился с пневмонией.

— Ностальгия, поручик, — сказал он наконец. — Слышали о такой болезни? Тоска по родине.

— Но ведь это, простите, несерьезно.

— Нет, поручик, очень серьезно, — сумрачно возразил доктор. — Люди оторваны от всего, что им дорого. И лишены возможности сражаться за это. При таком моральном состоянии достаточно гриппа…

И мрачно пошутил:

— Не болейте, поручик. Мне совсем не хочется вас вскрывать.

Поручик вдруг поежился, передернул плечами — бррр… И с удивительно приятной, располагающей улыбкой, сразу придавшей его красивому молодому лицу выражение мальчишки, готовящегося напроказить, спросил:

— Нет ли у вас и сегодня спирта, доктор?

— Спирта нет.

Доктор достал вместительную флягу и самодовольно потряс ею.

— Сегодня — ром. Первого класса! Не выпьете ли вы с нами? — доброжелательно спросил он графа, уткнувшегося носом в подушку.

— Благодарю вас. Но я не пью спиртного, — сухо отказался Глуховский. Он даже не поднял головы.

Когда на следующий день поздно вечером Дембицкий вернулся в палатку, в ярком химическом свете карбидной лампы он увидел, что доктор сидит на своей койке, сложив по-турецки ноги в толстых шерстяных носках, на голове — вязаный колпак с кисточкой, перед ним фляга и закуска на газете, а койка Глуховского пуста.

— Прошу к столу, — обрадовался доктор. — Вернее, на койку. Не умею пить один.

Он уже был пьян, лицо раскраснелось, покрылось испариной, шея выпирала из воротника мундира.

— Спасибо, — искренне обрадовался поручик. — А где наш граф?

Полковой врач нахмурился, поднял палец.

— Граф болен. Он в лазарете.

— Что же с ним?

— Грипп.

… — Граф Глуховский умер, — сказал доктор просто.

Это было буквально на второй день. Дембицкий непослушными пальцами снял фуражку.

— Еще вчера… Еще позавчера он был здоров, как мы с вами… И умер…

— Все мы так, — мягко прервал его доктор. — Выпьем, мой друг. И не будем говорить об этом.

— Но скажите — почему? Чем он был болен?

— Ностальгия, поручик!

— Какая ностальгия? По какой родине он мог тосковать? Ведь он никогда не был в Польше. Даже родился в Англии.

— Значит, по Англии.

На похороны графа Глуховского приехал сам генерал Витгецкий — длинный, тощий, злой, в очках с толстой золотой оправой, с неизменной сигарой в зубах, одетый в непомерно короткую шинель, из-под которой выглядывали штаны с широчайшими — в полштанины — генеральскими лампасами.

До начала похорон генерал сумел привести офицеров в соответствующее настроение: за час он нашел столько недостатков, что на исправление их потребовался бы по крайней мере десяток лет; объявил командирам рот, что их место в обозе, интендантским офицерам — что их давно пора судить, штабных офицеров обругал за отсутствие выправки, и все это скрипучим, отвратительным голосом. Наконец, он отправил под арест обоих часовых у штаба: один не вовремя отдал ему честь, второй был одет не по форме.

Как назло, к началу похорон снег сменился холодным мелким дождем, гроб вынесли закрытый, офицеры шли за ним мокрые, продрогшие и усталые.

Полковой ксендз, укрыв свои фиолетовые петлички с тремя звездочками кружевным белым облачением, шел впереди. В руках он держал раскрытый молитвенник в синем кожаном переплете и, не глядя в него, читал по-латыни молитву.

Эскорт вооруженных солдат старался идти в ногу, но по такой грязи это было трудно: солдаты скользили, сбивались, а один даже упал, сразу нарушив чинность процессии.

И все же, несмотря на отвратительную погоду, среди местного населения нашлось немало охотников посмотреть на похороны. Меся грязь ногами в остроносых калошах, шли какие-то древние старухи с черными сетками на лицах, мужчины в чалмах и ватных халатах, обутые в желтые сапоги на высоких каблуках. Какой-то седобородый старик ехал навстречу верхом на осле. Он остановился, чтобы пропустить похоронную процессию, перекинулся несколькими словами с кем-то из знакомых и тоже поехал следом.