Воровка фруктов - [99]

Но не кости в руках удивляли в этом человеке. Обращал на себя внимание свет, исходивший от него в тот момент, когда он вышел из глубины кукурузного поля, темного внутри, почти по-ночному черного, несмотря на вездесущее солнце вокруг. Эта светлая личность не несла в себе никакой опасности и продолжала излучать свет и тогда, когда мужчина, коротко поприветствовав воровку фруктов, безо всякого перехода, как будто это было совершенно естественно, принялся рассказывать о своих многолетних поисках своего пропавшего без вести отца.

Сын, военный ребенок, уже успел состариться. Но до сих пор отец являлся ему во сне. Раньше, до недавнего времени, сын искал его среди живых. Если верить снам, отец пребывал в добром здравии, вот только жил он где-то в стороне от всего, где точно – неизвестно, но определенно в здешних краях, где его видели таким же августом, как сейчас, более чем семьдесят лет тому назад. С недавних пор, правда, когда отец является во снах, он одновременно предстает другим человеком и указывает вместо конкретной могилы в конкретном месте на всю эту область, Вексен, Пикардию. Сыну казалось, будто он слышал во сне, как отец или тот другой поет низким голосом Джонни Кэша: «Нет такой могилы, которая может сковать мое тело!»

И действительно – как знать: кто возьмется утверждать, что его отца нет в живых? Разве не становится в наши времена все больше и больше тех, кто доживает до ста лет? И разве не он, его сын, которому уже перевалило за семьдесят, опубликовал в местной вексенской газете, оставляющей, перед страницами с сообщениями о забитых насмерть и сгоревших в машинах, отдельную страницу для стихотворного творчества местных жителей, свою поэму, в которой была строчка, в вольном переводе звучащая так: «Невероятное, вставай и оживись!» («Invraisemblable, mets-toi en route et deviens mobile!»[48])?

И в соответствии с этим, после того как он побросал все кости обратно, стоя спиной к кукурузному полю, одну за другой, то через правое плечо, то через левое, словно исполняя какой-то ритуал, он живо вытащил, как делал обыкновенно на протяжении десятилетий, фотографию своего отца, совсем молодого, и сунул ей под нос, в полной уверенности, что уж она-то, – «randonneuse», странница, непременно узнает пропавшего и так. Именно она, и никто другой, поможет ему найти отца. Это непременно нужно сделать. Нельзя допустить, чтобы пропавший без вести до скончания века оставался пропавшим без вести. Нет боли больнее и нет безутешнее безутешности, чем те, которые постигают тебя, горюющего о пропавшем. Горюя о пропавшем, он горевал не об отце, а о его ребенке. И ничто не взывает к небесам так громко, как взывает боль по пропавшему ребенку.

Он видел это по глазам незнакомки: она была его союзницей. Образ его отца по-настоящему запечатлелся в ее памяти. И если сейчас у него польются слезы, у нее они тоже польются. Но он не плакал. Он, правда, тяжело дышал, но это происходило от твердой уверенности (отличной от презираемой им надежды, которую он считал пустышкой). Уже почти развернувшись, чтобы продолжить свои поиски, он обнимает ее, и она принимает его объятия, без обычных в таких случаях, как он не раз с этим сталкивался на собственном опыте и как это можно увидеть по телевидению, когда показывают объятия, похлопывания по плечам, похожие на простукивание, предпринимаемое для того, чтобы выявить что-нибудь, какое-нибудь движение чувства, готового заявить о себе, как в музыкальном зачине, и «отвести» его в сторону.

Какое-то время она потом шла, двигаясь не только на восток, навстречу солнцу, но и отклоняясь в сторону, то вправо, то влево, просто пересекая местность, как получалось, и ничего особенного не происходило, о чем можно было бы рассказать, или, как гласила формула старых историй, «не случалось ничего, достойного отдельного рассказа». И вместе с тем было ясно, что и от этого бессобытийного движения вперед, когда глаз ни за что не цепляется и ничто не привлекает особого внимания, останутся картины и образы, которые отложатся где-то внутри; картины и образы, не имеющие ничего общего с обычными фотографическими снимками или зарисовками, не говоря уже о библейских историях. Это были самые обыкновенные картины местности и мест, которые просто попадались по пути, мест, которые даже толком не воспринимались, а просто проплывали мимо, походя. И то, что относилось к остаточным изображениям, которые не образовывались, если глаз специально фиксировался на ком-то или на чем-то или если что-то становилось предметом специального наблюдения, то же относилось и к образам тех мест на земле, мимо которых ты проходишь, не отмечая никаких особенностей, никаких бросающихся в глаза деталей, никаких «достойных рассказа событий». Образами они становились только потому, что человек не осознал их в текущий момент. Они возникали лишь позже, но, в отличие от остаточных изображений, не сразу, но значительно позже, много-много позже, часто по прошествии нескольких лет или десятилетий, причем не в глазах, за веками, а скорее во всем теле. Идущая сейчас по просторам, не обращающая внимания ни на что вокруг, однажды утром или вечером, скажем, лет через восемь, находясь в какой-то комнате, не важно где, согнет руку в локте и только в этот момент увидит тот железный придорожный крест, мимо которого она как раз проходит в настоящее время, образ из прошлого, настоящего и будущего одновременно. Да, как это ни странно, и образ из будущего. Она выйдет из комнаты на балкон, в доме возле «Порт-д’Орлеан», а из локтевой впадины выпорхнет и заполнит все ее существо образ водонапорной башни в Жипсёй, мимо которой она как раз проходит мимо, мыслями где-то совершенно в другом месте. Стоя на балконе, она сделает шаг вправо, и вот уже та светлая волна, с пенистыми пузырьками на поверхности ручья под названием Ревейон, сразу за деревней Рейи, не доходя деревни Делинкур, увиденная ею только что здесь и сейчас, заискрится потом, захватывая целиком и полностью, в виде образа, явившегося из-под пяток той самой женщины, стоящей там на балконе, или откуда еще. Она опустит голову и увидит уже давно пустой крольчатник в деревушке Тюмбрель, осленка, который топчется в полном одиночестве под каким-то деревом, недалеко от местечка Валангужар, ласточкино гнездо под крышей церкви в Монжаву. Она раскинет руки и увидит бывшую усадьбу Сары Бернар на «Бют де Рон», самой высокой точке Вексенского плато, а через окошко – книжные полки, где среди прочего впоследствии обнаружится томик стихов Антонио Мочадо под названием «Soledades», «Одиночества». Она встанет на цыпочки и заметит прачечную на окраине Шомон-ан-Вексена, все стиральные машины с открытыми дверцами и пустые, кроме одной, в барабане которой бултыхается, слева направо и справа налево, синий ком, явно рабочая одежда, – вращается, вращался, будет вращаться. И подобные образы, остаточные изображения, давних лет и десятилетий, допусти она их только к себе, всякий раз, в отличие от ежечасных и ежедневных остаточных изображений, означали бы: «Продолжать играть дальше. Игра не окончена. Ты в игре, моя дорогая, все еще».