Совсем побелели волосы, покойней и тверже стало одинокое сердце. И вдруг у ворот выросли две-маленькая и большая-головы и от калитки поплыли к избе.
Федоровна увидела их через окно, от печки, кинулась на крыльцо, но сказать, крикнуть о своей радости не посмела.
Взяла мальчонку и сказала:
— Умаялась, небось, садись, отдыхай, я тут все горюю…
Тужась казаться всегдашней, она вглядывалась в женщину, часто теряла нить разговора и намекала, что в ее избе не тесно жить и втроем, что по ночам ей что-то знобко одной. Заботливо накормила гостью, затем повела ее на огород, под яблоней постлала дерюгу, взяла мальчонку, провела щекой по его пушистой голове и не то ему, не то женщине, яблоням, вишенью, небу, золотому пахучему свету стала рассказывать.
Лицо женщины стало белым, а глаза вспыхнули. Дослушав, она приникла к болтавшимся в подоле Федоровны ногам сына и сквозь слезы заговорила:
— Это не сама ты сделала, это сердце сделало. Деньги, да будь они прокляты! Горе без них, а подумаешь, сдавит, духу нету. Горе они наше, змея они лютая! А ты, бабушка, ты хорошая, ты такая хорошая, ты для жизни без денег родилась… ты для жизни, за какую мой воевать пошел, родилась, ты…
Федоровна обхватила руками ее голову-нет, нет, не голову! — давно жданное, искорку света о себе обхватила она и больше не могла говорить…
Обе плакали. Мальчонка слушал их, слушал шелест огорода, сада, лепетал о чем-то и мочил руки в падавших на него каплях слез.
1922 г.
