Ворова мать - [2]

Первые лучи солнца застали ее на ногах. Она закрыла печку, поставила самовар, сжала одной рукой локоть, другой, тремя пальцами уперлась в висок, четвертым, большим пальцем прижала мочку уха, а сухой мизинец оттопырила и задумалась.

Не раз ловили Никиту на кражах. Не раз сидел он в тюрьме, и люди прозвали ее воровой матерью. Горько, зазорно. При царе она служила молебны, ее обыскивали, кричали, велели указать, где украденные Никитой вещи и деньги, где он прячется, и не верили, что она дала зарок ничего не брать от сына.

Федоровна шевельнулась и так сжала руки, что они хрустнули.

«Ох, мать пречистая, сколько лет минуло, а он все хоронится».

Боль, серебрящая волосы, боль, что вспахивает лоб морщинами, свела рот и, вспугнутая шагами, затаилась.

Никита поздоровался, заговорил о детстве, об отце, о разных случаях, сел за стол и сказал:

— Садись, мать. Отдыхать тебе пора. Хоть на старости да поживи. Садись.

Таившаяся в груди Федоровны боль дрогнула: вот оно, вот. Горло обожгла щекотка, — ведь для этих слов, поди, и рожала она сына. Сейчас они зазвучат, сыновние, снившиеся. Они уже здесь, в избе, они поют ей, они жалеют ее:

— При отце горевала, я мытарился, ты опять горевала. — Баста, будет.

Сердце Федоровны захолонуло от радости, глаза залучились. Она стала легкой и не заговорила, а запела:

— Да я, я что. Все думала, придешь же, вместе будем это… хозяйствовать. А то луг приходится с половины отдавать… и нива вот… самим бы надо…

— Ну, это ты, мать, оставь! — прервал ее Никита.

Она сомкнула губы и сжалась.

— Нельзя мне этого, сама знаешь: тебе проходу не давали, а меня и совсем заедят…

Федоровна схватила Никиту за рукав и, будто поворачивая его туда, куда надо, в волнении проговорила:

— А ты потерпи малость: увидят, что иначе живешь, и отойдут.

— А если я не хочу иначе жить? — спросил Никита. — Может, мне так стыдно, что хоть в петлю, а только подальше от людей. Нет, мать, ник чему это, ни к чему. Не стоит.

Ты без меня живи, а я представлю, я все тебе представлю.

Поняла? С тем и приехал. Пусти.

Никита открыл корзину, чемодан и стал выкладывать из них ситец, валенки, сахар, шаль. Он размашисто клал свертки на стол и говорил:

— Вот, бери, прячь в корзину, я ее привез тебе. И постель тебе. А теперь давай чай пить…

Федоровна заспешила к печке-за ложкой будто, — провела рукою по глазам и с мукой оттеснила слезы.

Никита расспрашивал ее о соседях, о деревне. Она скоро устала отвечать и со вздохом сказала:

— Нашим что. Город близко, в праздник народу приходит видимо-невидимо. За хлебом, за картошкой, за молоком, — за всем идут.

— Прижучило, — хмуро уронил Никита.

— Бедуют люди, а наши иные забижают их.

— Чем забижают?

— Дорожатся все. Сахару, керосину, мыла давай им, а где городским взять их? Не картошка, чай, какая, на поле сахары да мыла всякие не растут.

Никита впервые видел мать заботящейся о людях и с усмешкой отметил это:

— А ты, мать, добрая у меня.

Это задело ее, и она проговорила:

— Это я-то? Не с чего мне доброй-то быть? одна я, стара. Ходит из города баба с мальчонкой за молоком.

Даю. Муж у нее на войну взят. Картошки обещала ей осенью дать. Хорошая бабёнка и мальчонка ладный-ладный…

Никита заглотнул улыбку, пробормотал:

— Добрая ты, вижу, добрая, — и указал ей место рядом с собой: — Садись, давай поговорим толком.

Она придвинулась к нему, хотела положить на его плечо руку, но что-то удержало ее. Никита вынул пухлый бумажник, раскрыл его и провел пальцами по разноцветным пачкам денег:

— Видишь? Это за все труды твои. А то еще со мной случится что, бедовать на старости будешь. Вот, бери…

Никита вынимал из бумажника пачки, клал их на стол и считал:

— Двадцать тысяч, сорок тысяч, шестьдесят тысяч…

Опорожнив бумажник, он придавил пачки смуглой пятерней и сказал:

— Двести пятьдесят тысяч рублей. Все тебе. Всего покупай. Нужды чтоб ни-ни-ни…

Сердце Федоровны ушло в плечо и дергало руку, а голову глушил мутный шум. Никита решил, что она опьянела от счастья, и с улыбкой перенес руку с денег на ее плечо:

— Хоть раз, да горазд, мать! Ну, прячь их, прячь, а то еще придет кто.

Она сидела, вытянув шею, заполненная мучительным гулом, и не шевелилась.

— Ну, ну, обомлела! Давай я сам…

Никита снял с ее пояска ключ, открыл сундук, сложил деньги в ситцевый платок и ударил по ним:

— Эх, родные!

Засунув деньги под тряпье, он спохватился, вынул их, разрознил одну пачку и кинул ее в коробку матери к двум керенкам.

— Это на мелкие расходы. И помни в каждой пачке двадцать тысяч рублей. Не береги денег, а то пробережешься: все дорожает. И не скупись, этого сору я достану.

Поняла?

Федоровна не отозвалась.

II

Хорошо, что изба на отлете и изгородь есть. Никита дорог, жалко его, а какой он? Что он делал? Откуда явился? Чего боится? Где взял деньги? Украл? Убил?

Ограбил? Ведь сам не скажет, а спрашивать страшно.

А вдруг он глянет в глаза, улыбнется и отрежет: «Убил» — что тогда делать, о чем говорить?

Смирилось сердце Федоровны под вечер. Закат был погожим и ласково золотил печь, стены и Никиту. Ворот рубахи у него был расстегнут. Он сидел за столом и рассказывал:

— Там украинцы, хохлы, живут… Избу зовут хатой.