Воронье озеро - [30]

– Он никогда не отвечал, – продолжала мисс Вернон, и я не сразу сообразила, что речь о Кэлвине. – Даже когда вырос. Не решался. Боялся. Стоял молча и слушал, глотал обиды. Обида его и выжгла изнутри.

Значит, хоть чем-то они отличались. В детстве в Лори тоже тлел подавленный гнев, но когда он подрос, то все-таки ответил. Да как ответил!

Мисс Вернон не умолкала:

– А потом умерла его мать. Дай бог памяти… сколько же было тогда Кэлвину… двадцать один, двадцать два. Умерла, стоя у плиты – делала соус. Никогда ни на что не жаловалась. Весь обед сготовить успела, только соус остался. Знаю, потому что обряжать ее помогала. Соус весь ко дну сковородки пришкварился, никто из мужчин не додумался с плиты ее снять. Я умаялась отскребать.

Никто из нас так и не понял, почему же Кэлвин остался. Думали, уйдет. Не знали, что ферма ему так нужна. А он остался. Может, ждал смерти отца, да просчитался. Артур был крепкий, лет восемнадцать еще продержался. Посуди сама, каково это, восемнадцать лет бок о бок жить и работать – и ненавидеть друг друга до дрожи. Как представлю, так кровь стынет.

Мисс Вернон мотнула головой, снова прищелкнула языком.

– Дела семейные, – сказала она. И заерзала на стуле. Я испугалась, как бы она не запросилась в уборную. Вдруг она потеряет нить именно сейчас, в последнюю минуту, почти дойдя до событий, о которых знаю и я? Но нет, она продолжала: – На чем я остановилась?

– Остались Артур и Кэлвин вдвоем.

– Да-да. Так все и было. Вдвоем на весь огромный старый дом, и главное их дело – друг друга ненавидеть. Ох и навострились они, должно быть, под конец! Повторенье – мать ученья. Наконец Артура хватил кондрашка. Стоял он посреди поля сахарной свеклы, орал на Кэлвина да и грохнулся замертво. Можно сказать, со злости помер, для всех большое облегчение.

Она снова умолкла.

– Так сколько же было Кэлвину лет, когда он освободился наконец? Посчитай-ка, я всякий раз сбиваюсь.

– Тридцать девять – сорок.

– Примерно так. Немолодой уже. Но это ничего, зато наконец свободный человек, хозяин хорошей фермы. И что, по-твоему, дальше? Угадай.

Я сглотнула, от нараставшей тревоги перехватило дыхание. Я ответила:

– Поехал в Нью-Лискерд и вернулся с женой?

Мисс Вернон кивнула:

– Молодец, угадала. Уловила закономерность.

Мы посидели еще, вслушиваясь в тишину. Цикады уже смолкли. Сколько себя помню, пыталась подкараулить этот миг – расслышать, как последняя цикада допоет последнюю ноту дня, но ни разу не удавалось. И вот лес застыл в напряженной тишине – ждал, когда на смену дневным голосам придут ночные.

– Мне бы еще печенья, – попросила мисс Вернон.

Я протянула ей одну штучку, и она принялась жевать, медленно, роняя на платье крошки. И продолжала с набитым ртом:

– Тоже славная была женщина, только как звали ее, забыла. Все Паи в женщинах знали толк. Как же ее звали? Ты, верно, помнишь.

– Элис, – ответила я.

– Да, Элис. Славная была женщина. Начинала бойко, как и все они. Печенье пекла для церковных праздников, вступила в общество рукоделия. Одно время даже, кажется, в церкви на органе играла. Да, точно, играла, но скоро бросила, Кэлвин запретил – мол, репетиции время отнимают. Сменила ее Джойс Тэдворт, хоть той медведь на ухо наступил. Слушать ее было сплошное мучение…

Мисс Вернон вглядывалась в сумрак леса, вспоминая фальшивые аккорды. Помолчав с минуту, она сказала рассеянно:

– Элис не всегда удавалось выносить ребенка. На каждые роды – по два выкидыша, вот бедняжка. Потому родила всего троих. Вечно имена их из головы вылетают. Но ты-то знаешь, про них тебе не нужно рассказывать.

Мне вспомнилась Рози. Она была как чахлый росток, что проклюнулся случайно у чьего-то порога, – тоненький, прозрачный, все его топчут, не дают распрямиться. Я вдруг живо представила, как она отвечает с места, сидели мы за соседними партами, и стояла она совсем близко ко мне. Были мы тогда шестилетки, первоклашки. Мисс Каррингтон задала ей вопрос, а отвечать полагалось стоя. Но Рози ни слова не могла вымолвить. Стоит и молчит, и минуту спустя я заметила, что ее трясет. Мисс Каррингтон сказала ласково: «Рози, ты же точно это знаешь. Попробуй». Вдруг что-то тихонько зажурчало, запахло мочой, и я увидела, как возле ног Рози расползается лужица. С тех пор мисс Каррингтон зареклась ее спрашивать.

Вот такая была Рози. А еще была Мэри. Вспомнилась ее любимая поза – если она ничего не держала в руках, то обнимала себя, схватившись за локти, будто зябла, даже в жару. И голос ее, тихий, робкий, слишком уж робкий, меня всегда это злило. Помню, как она разговаривала с Мэттом и меня передергивало от звука ее голоса.

И Лори, принимавший на себя львиную долю отцовского гнева. Я не представляла в те времена, как ему живется. Такое мне и в страшном сне не приснилось бы. Я замечала только, что он никогда не смотрит людям в глаза, а если все-таки заглянет, то так и хочется отвести взгляд.

Мисс Вернон шевельнулась, вздохнула. И спросила:

– А теперь ты мне вот что скажи. Ты же у нас умная, должна знать. Откуда у мужчин-Паев такая ненависть к родным детям? Три поколения подряд – откуда такое берется? Дурная кровь? Или просто не умеют иначе? Ведь не по-людски это. Мне не понять, хоть убей.