Ворчливая моя совесть - [33]

— Алло? — вопрошал голос. — Алло, я слушаю! — детский, нетерпеливый голос.

— Кто это? — спросил Фомичев.

— Егор. А вы кто?

— Егор? А ты молодец, Егор! Букву «р» стал выговаривать! Это дядя Юра говорит. Помнишь, два года назад я тебе коробок со спичками в день рождения подарил?

Молчание. Егор, должно быть, пожимал плечами.

— Н-нет… Не помню. А букву «р» я уже давно выговариваю. Я ведь в этом году в первый класс ходить буду!

— Поздравляю, Егор. Слушай, а где мама?

— Мама и дядя Женя пошли в гости, к друзьям.

— В гости? Вот как! Это на Садовом? Где магазин «Ткани»?

— Да, напротив американского посольства.

— Гм-м-м… Егор, а где же твой папа?

— Папа живет в мастерской. Уже давно.

— А дядя Альберт Крыжовников?

— Он за рубеж уехал. На год. «Волгу» оттуда привезет!

Фомичев присвистнул. Новостей — воз и малая тележка. Значит, бык на картине «Похищение Европы», как следует полагать, смахивает сейчас на некоего дядю Женю? Надолго ли?.. Фомичев неторопливо шагал по светлым уснувшим улицам. Сначала шел прямо, свернул затем направо. Шел, шел… Старый дом с колоннами на высоком берегу Туры. Музей… Ветрено тут… У стены с вырезанными в камне фигурами солдат — Вечный огонь. Тихо, пустынно. Светло. И плескалась под ветром, тянущим с реки, алая косынка пламени. Фомичев вышел на обрыв. Бревенчатые хибары внизу, экскаватор отдыхает… У самой воды вокруг костра сидели на бревнах, полулежали трое парней и две девушки. И собака, конечно. Один из парней гитару теребит. Двое играют в шахматы. Подняли головы на него. Наверно, на фоне неба он эффектно смотрится.

«Местные бичи, — предположил Фомичев, — а может, рабочие? Хибары эти ломают…» Ему захотелось спуститься, посидеть возле костра, чтобы щеки и глаза ощутили неровные всплески тепла. Побрел по обрыву, добрался до крутого спуска, затем — отмелью — до огорода, до костра. Шахматисты даже не пошевелились. Гитарист тренькал что-то минорное. На костре булькало, кипело какое-то варево. Девушки озабоченно заглядывали в котелок. Собака — ушки топориком — гостеприимно замахала хвостом. Собаки к Фомичеву всегда относились положительно.

— Приветствую, — проговорил он. — Можно погреться?

— Можно, только осторожно, — сказала одна из девушек, черненькая, худая, с большим ртом.

Помолчали.

— У нас, видите ли, сессия началась, — застенчиво объяснила вторая девушка, кругленькая, беленькая. — Сдали сегодня, ну и выбрались… Понимаете? На природу! — поднялась и стала помешивать варево.

— На природу? — невольно огляделся по сторонам Фомичев.

Почти все общество на это отреагировало. Даже один из шахматистов, сделав ход, счел возможным бросить на него косой взгляд.

— Не москвич ли? — перестал мучить струны гитарист.

— Москвич, — после некоторой паузы ответил Фомичев.

Снова соответствующая реакция. Даже второй шахматист ход сделал и поглядел. И тут же все успокоились, понимающе заулыбались. Чуть иронически даже. Девушки, передавая одна другой ложку, придирчиво дегустировали кашу. Шахматисты изобретали новую комбинацию, одним лишь им понятную. Гитарист вдобавок еще и запел что-то. Но прервался, не выдержал:

— Москвичи, как я заметил, Тюмень чуть ли не за Северный полюс держат, белых медведей ищут пытливым взглядом. А здесь — как по всей России — огороды, пригороды. Да и это уже с лица, так сказать, земли сносят, — кивнул он на экскаватор.

— Вот только комары у нас настоящие, — сказала Беленькая, — кусачие.

«Да, комары здесь всамделишные», — мысленно согласился с ней Фомичев, хлопая себя по лбу.

— У нас Андреевское озеро есть, — сказала Беленькая, — недалеко, километров двадцать… Такая красотища!

— Братцы! — вскричала вдруг Чернявая. — Едем завтра после зачета на Андреевское!

— Можно, — делая ход, произнес один из шахматистов, — если в конце дня…

— Отчего ж… — делая ход, пробормотал второй шахматист, — часика в четыре…

Беленькая радостно захлопала в ладоши:

— Ура! Великолепная идея! — Она посмотрела на Фомичева… — Истинно сибирский уголок! Вот увидите!

— Похоже, ты кому-то свидание там назначаешь! — сердито воскликнула Чернявая и, вырвав у покрасневшей подруги ложку, стала помешивать кашу сама.

Гитарист снова взялся за гитару, шахматисты расставляли фигуры для очередной партии. Подложив под голову рюкзак, Фомичев растянулся на свободном бревне. Собака подошла и прилегла рядом, свернулась в клубок. «Ничего нового, — устало подумал Фомичев, — почти так же, как дома, в тундре. И слава богу!» Закрыв глаза, он протянул руку, погладил жесткий, излучающий тепло мех. И ощутил горячее прикосновение собачьего языка.

Когда он проснулся, никого вокруг не было. Даже собаки. Только котелок с остатками рисовой каши стоял в изголовье. И ложка из каши торчала. Фомичев немного почесался — комары за ночь вволю над ним потешились, — подошел к реке, умылся. Съел кашу и, вымыв котелок, поднялся на обрыв. С неизменным постоянством плескался возле музея золотисто-алый фонтанчик Вечного огня. Фомичев купил билет, вошел в музей, долго стоял там у скелета мамонта. Самый, оказывается, крупный из найденных на территории страны… Здесь, на Тюменщине, найден. Гм-м-м… Найден? Или… М-да-а-а… Действительно, крупный экземпляр. Под потолок. А длинные бивни — на подпорках, как ветки яблонь. Внизу, на подставке, лежал еще один череп мамонта. Точно такой же. Словно запчасть. В следующем зале обратил на себя внимание Фомичева железный ящик сейсмостанции, с помощью которой нашли несколько месторождений. Тоже древность в своем роде, исцарапанная вся, металлические ручки отполированы множеством шершавых ладоней, блестят, как никелированные; углы побиты…