Вопрос о вещи. Опыты по аналитической антропологии - [28]

потребность в шири – но не в том пространстве,

которое так притесняют вещи;

почти сама бесконтурность пробела,

наполненная светом до предела;

сплошная сердцевина, нежность, хрупкость…

Что нам знакомей этого всего?⁹⁸

Голубая гортензия

Как слой сухой зелёной краски в тигле,

шершава и суха её листва

за зонтиком цветов, чья синева

их не проникла – только к ним приникла,

как отражение, как пелена

рассеивающейся слёзной влаги,

и, как в старинной голубой бумаге,

в них есть лиловость, серость, желтизна.

Как детский фартук сношенный, любимый, —

застирана и выцвела она; —

Как этой жизни краткость ощутима!

Но вот голубизною обновлённой

соцветий жизнь опять воскрешена,

и синь сияет пред листвой зелёной⁹⁹.

Сердцевина роз

Где к внутренности этой

наружная сторона?

Где боли её приметы?

И как проникает лето

до самого дна

розы беззаботной

и открытой? Смотри:

как лежат свободно

лепестки внутри,

словно их и дрожащей рукой не рассыпать!

Но сами они по весне

не знают покоя,

текучей волною

их выносит вовне —

в дни, что мало-помалу

обрастут скорлупою,

это значит, что лето стало

огромной комнатою во сне¹⁰⁰.

Эффект розовости – и это не признак дополнительного бытия вещи, теперь розовость воспринимается не в качестве окраски, а как смысл существования цветка. Цветок-гортензия выпадает из любого фона и рамок, куда обычно загоняется образ, именно розовость, отделяя цветок от фона, замещает его, «свёртывает» в себе. Розовость и есть фон, и мир, и сама Природа, а точнее бытие, пресуществившееся «индивидуально» в гортензии-цветке. Человек не может быть близким ни себе, ни миру без вещи. Розовость – это длящееся состояние бытия розы. Оно и есть покоящееся в себе бытие вещи, которое не зависит ни от каких привносимых качеств. Смерть вещи наступает с окончанием дления её вневременных качеств.

52. Подручность, Zuhandenheit, или подношение чаши

Неразрывны вещь и рука её создавшая (изготовившая). Рука способна быть активной силой во многих измерениях. Можно выделить по крайней мере три основных: в одном она может быть выражением чистого насилия, и тогда рассекающее, хирургическое действие руки будет вырывать из инертной материи желаемые образы, – это рука вторгающаяся, рука-орудие захвата, приносящая боль, оставляющая шрамы и увечья¹⁰¹. В другом, ненасильственном измерении, она – свидетельство признания, – дарующий и любящий жест кажется её единственной силой. Есть ещё и третье фундаментальное измерение руки, где она не может быть ни архаическим символом, ни «этой» или «той» рукой, ни правой, ни левой, но Рукой, которая творит произведение¹⁰². Если выразить это иначе: существуют руки, которые уже находятся в пространстве, не ими созданном, руки орудийные; и существует Рука, которая создаёт пространство, в котором может проявить себя то, что Хайдеггер называет ручной работой, изделием, ремеслом или: Handwerk¹⁰³. Рука эта существует до мысли и слова, как онтологическое условие, благодаря которому может состояться и то, и другое. В «Бытии и времени» это различие легко опознаваемо. С одной стороны, пространственность Dasein зависима от того, что «под рукой», что «подручно», т. е. от расположения, взаимосвязи и функции ручных орудий, но с другой – пространственность Dasein определяется через близость, Nahne, – фундаментальный модус существования, который предшествует иным видам пространственного строительства. Близость как феномен Руки, как, вероятно, первоначальный, но неявный образ идеальной чувственности, – рука, дарующая нам близость бытия. И другой момент. Хайдеггеровское видение пространственности может быть отнесено к определённой стратегии чувственности, прежде всего к тактильной, ощупывающей. Рука, воплощающая феномен близости к миру, организует вокруг себя тактильные ритмы, благодаря которым создаётся пространственное чувство. Но тактильный ритм не следует понимать в зависимости от способности субъекта управлять собственным касанием, этот ритм принадлежит вещам мира, мы только встраиваемся в него, учимся ему соответствовать¹⁰⁴.

Вот что наблюдает Хайдеггер: «Веществование есть при-ближение мира. При-ближение – сущность близости. Оберегая вещь как вещь, мы поселяемся в близком. При-ближение близости – собственное и единственное измерение зеркальной игры мира»¹⁰⁵. Человек через вещь вступает в мир и выходит из него. Вещь размещается в центре зеркальной механики, которую Хайдеггер определяет как четверицу (Geviert): как игру четырёх (неба/земли, божественного/смертного). Собственно, здесь и есть тайна вещи, ибо истинная вещь должна гармонично примирять противодействующие силы четверицы. Вещь – своего рода микрокосм, монада, в которой отражается всё мировое. Как всякая про-изведённая, сделанная вещь, она уникальна и неповторима. Вещь-в-себе – это сам Мир. Всякое произведение искусства истолковывается с учётом его сделанности, законченности и единства. Вещность нуждается в форме, и этой формой будет произведение. Великие классические произведения – это вещи Бога. Другими словами, в них отражаются мировые области «четверицы», а только потом реалии человеческого опыта (фигуры и положение тел, пейзажи, повседневная предметность и т. п.), дополняющие уже отражённое.