Вопрос Финклера - [20]
Либор отвел взгляд. Внезапно он пожалел, что пришел сюда. Он не мог взваливать на себя бремя чужого горя, ибо с трудом нес свое.
— Нам не дано знать такие вещи, — сказал он. — Мы можем знать только собственные чувства. А когда ты остаешься в одиночестве, только твои собственные чувства имеют значение. Давай лучше поговорим об Изр-р-р-раи… — Он добавил четвертое «р», чтобы вызвать у друга раздражение и тем самым защитить его от пафоса.
— Либор, ты же обещал!
— Хорошо, тогда об антисемитах. Или я таки обещал не обсуждать и твоих приятелей-антисемитов?
Произнесенная с пародийно-еврейскими интонациями, эта фраза должна была дополнительно рассердить Финклера. Либор знал, что он ненавидит такие вещи. Финклер называл это «mauscheln»,[30] подразумевая тайный жаргон, который нервировал добропорядочных немецких евреев в ту пору, когда они старались не выпячивать свою еврейскость, чтобы не раздражать добропорядочных немцев. К той же категории он относил и эксцентричные выходки своего отца.
— У меня нет приятелей-антисемитов, — сказал Финклер.
Либор скривил лицо до такой степени, что оно стало напоминать средневековую маску дьявола. Не хватало только рогов.
— Я говорю об этих евреях-антисемитах.
— Ну вот, пошло-поехало. Всякий еврей, который не разделяет твоих убеждений, сразу становится антисемитом. Это глупо, Либор, выискивать антисемитов среди евреев. Не просто глупо — это безнравственно!
— Не будь таким kochedik,[31] я ведь говорю правду. В конце концов, именно евреи изобрели антисемитизм.
— Знаю-знаю, «еврейская ненависть к себе» и так далее…
— А по-твоему, это не так? Что скажешь о святом Павле, который не успокоился со своим еврейским зудом, пока не настроил против евреев полмира?
— Я скажу: «Спасибо, Павел, за то, что расширил рамки дискуссии».
— Ты называешь это расширением? Вспомни: «Тесны врата…»[32]
— Это сказал Иисус, а не Павел.
— Иисусу приписали эти слова евреи, уже основательно обработанные Павлом. Он не смог взять власть над нами во плоти и тогда воззвал к душам. Ты на свой манер делаешь то же самое. Ты стыдишься своей еврейской плоти. Это rachmones[33] к самому себе. Если ты еврей, это еще не значит, что ты чудовище.
— А я и не считаю себя чудовищем. Я даже тебя не считаю чудовищем. Я стыжусь еврейских — нет, израйильских деяний.
— Ну вот, пошло-поехало.
— Можно подумать, одним только евреям свойственно критиковать деяния собственной нации.
— Нет, конечно, но только евреям свойственно этого стыдиться. Вот такой у нас shtick.[34] Никто не умеет делать это лучше, чем мы. Уж мы-то хорошо изучили свои слабые места. Мы долго в этом упражнялись и точно знаем, в какое место больнее всего бить.
— Значит, ты все-таки признаешь наличие слабых мест?
И старый спор пошел по новому кругу.
Позже, попрощавшись с Либором, Финклер вошел в спальню и открыл платяной шкаф покойной жены. Он ничего оттуда не убирал. Ряды платьев на вешалках были повествованием об их совместной жизни — он вспомнил, как она, тонкая, изящная и жадная до светских развлечений, появлялась на приемах и головы мужчин тотчас поворачивались в их сторону, а он гордился женой, воспринимая ее как некое остро отточенное оружие у себя под боком.
Он попытался найти в гардеробе что-нибудь ни разу ею не ношенное, чтобы это платье разбило ему сердце, заставив думать о той жизни, которую она не успела прожить. Но ничего такого он не нашел. Когда Тайлер покупала новое платье, она начинала его носить, не откладывая на потом. Если ей случалось в один день купить сразу три платья, она в тот же день успевала обновить все три, пусть даже не на людях, а просто так, занимаясь домашними делами. А зачем откладывать, чего ждать?
Он вдохнул ее запах, закрыл шкаф, лег на ее сторону постели и заплакал.
Однако слезы оказались не такими, каких он желал. Они не походили на слезы Либора. Финклер не мог забыться в этих слезах.
Полежав и поплакав минут десять, он перебрался к компьютеру и начал играть в онлайн-покер. Эта игра помогала ему сделать то, что не удавалось слезам, — она помогала забыться.
Особенно если он оказывался в выигрыше.
В сновидении Треслава к нему бегом приближается какая-то девчонка. Быстро наклонившись, она прямо на бегу снимает туфли. На ней школьная форма: плиссированная юбка, белая блузка, голубой джемпер и галстук с распущенным узлом. Туфли ей мешают. Сняв их и оставшись в серых форменных носках, она бежит быстрее и свободнее.
Это аналитический сон. Здесь же, во сне, Треслав пытается разгадать его значение и понять, почему это ему снится. Что его так волнует в этой девчонке — ее уязвимость или, напротив, ее решимость и целеустремленность? Может, он беспокоится, не разобьет ли она ноги, бегая по мостовой без туфель? Или его интересует причина ее спешки? Или он ревнует, потому что она бежит вовсе не к нему, а мимо него, к кому-то другому? Хочет ли он, чтобы девчонка бежала именно к нему?
Этот сон он видел много раз на протяжении всей жизни и сейчас уже не в состоянии найти его истоки в каком-то реальном событии, если такое событие вообще имело место. Но сон этот стал частью его бытия, и он всегда рад его повторению, хотя не пытается специально призвать его, укладываясь вечером в постель, а утром плохо помнит его подробности. Все вопросы, вызываемые этим сновидением, он задает себе только в том же сне. Правда, иной раз наяву он испытывает чувство смутного узнавания при виде бегущей или возящейся со шнурками школьницы, словно уже встречал ее где-то в другом месте.
