— Мне не хватает слов, — говорит Принцесса сыну. Она, правда, не уверена, с которым из своих сыновей разговаривает.
— Что такое, мама, что случилось?
— Ничего не случилось. Слов не хватает, вот и все.
— Ты для этого позвонила?
— Думаю, ты скоро узнаешь, — говорит она, — что сам мне позвонил.
Она хватает телефонный аппарат со шнуром и стискивает трубку так, словно хочет ее задушить. Нежные прикосновения никогда не были в ее правилах.
— Нет, мама, ничего подобного. — Он тоже душитель, профессиональный игрок на понижение, он подавляет зевок так, чтобы она услышала, как сильно ему хочется спать. — Я ни за что не стал бы тебе звонить в два часа ночи.
— Не преувеличивай. Двух еще нет.
— А такое впечатление, что есть. В общем, я тебе не звонил. Может, надо было, но нет, не звонил. Словом…
— «Словом» что?
— Что ты хотела мне сказать?
— Перестань демонстрировать по телевизору свой жилет. — Наверное, ты говоришь о Пене. Думаю, он бы тебя поправил: у него не жилет, а футболка.
— Неважно, как это называется, рубашку надо застегивать доверху.
— Скажи об этом Пену, а не мне.
— Кто такой Пен?
— Твой сын.
— Мой сын — ты.
— У тебя не один сын.
— Который из них он?
— Тот, с пасторскими замашками.
— А ты?
— У меня замашки мота.
Он знает, что она все знает сама.
— Выступать по телевизору в жилете — не мое воспитание, — говорит она.
— Анархо-синдикалистами ты нас тоже не воспитывала. Мой драгоценный братец делает идеологические заявления, за которые отвечает только он сам.
— Ты о жилете?
— Я о футболке. Недовольную молодежь возбуждает вид пожилого политика в футболке.
— Кстати, помнится, меня тоже. У отца Пена — это же был, наверное, его отец? — был полный гардероб жилеток. Я называла это «жилетницей». Он бросал старые на кровать и ждал, пока я их выстираю. Пен был зачат на куче жилеток, так что мне вряд ли следует удивляться.
— Мама!..
— Откуда такая брезгливость? Лично тебя зачали на заднем сиденье «роллс-ройса».
— Если ты позвонила только для этого, то я кладу трубку.
— Ты считаешь, что носить жилетку — это неряшливость?
— Нет, я считаю, что это хуже неряшливости, это притворство. Жилетки соблазняют легковерных. Тебя, например, они однажды соблазнили.
— Так с матерью не разговаривают. Если ты позвонил только для этого…
— Это не я, ты сама мне позвонила.
— Я иного мнения.
Но на самом деле Принцесса не может вспомнить, кто кому позвонил.
* * *
Она ненастоящая принцесса. Это так, забава. Она сама ее придумала.
«Принцесса Швеппссоудоуссер». Настоящее ее имя, то, с которым она появилась на свет, — Берил Дьюзинбери. Менять его на фамилию мужчины ей было не по нраву. По ее словам, «Принцесса Швеппссоудоуссер» — дань забывчивости, замена имени героини «Тысячи и одной ночи», постоянно выпадающего из ее памяти: Ш-ш-ш-ш… ну, вы знаете. Она считала, что это должно забавлять ее великовозрастных детей, помнящих рекламную кампанию 1960-х[1], но ее детей ничего толком не забавляло. В этом они винили ее.
«Ты никогда не впускала в нашу жизнь веселье, — напоминают они ей. — Забавно другое: то, что ты решила, что можешь играть с нами теперь. Честно говоря, это даже неловко. Ты наименее игривая мать из всех, какие только жили на свете».
— Я?
— «Я»! В этом ты вся. Любая другая мать была бы гораздо скромнее.
— В век родительской халатности я учила вас правильно выражаться. Лучше сказали бы спасибо, что родились у учительницы, а не у судомойки.
— Что еще за «судомойка»?
Она мысленно хвалит себя за то, что сдержалась и не ответила: «Твоя жена».
— Твое невежество доказывает последовательность моей системы, — говорит она вместо этого. — Я внушала одно и то же своим ученикам и вам.
— Мы не были твоими учениками, мама…
— Я не договорила.
— Опять твои игры?
— Я никогда не притворялась игривой. Обычно этим грешат папаши.
— Наши отцы всегда отсутствовали.
— Это тоже в природе отцов. Будь добр, удовлетвори любопытство старухи. Ты назвал меня наименее игривой матерью из всех, кто жил на свете. Так сколько матерей тебя воспитывали?
— Можно поручиться, что другие матери не отказываются читать детям сказки перед сном, потому что они, видите ли, скучные и наивные. Господи, ты так и говорила — «наивные»!
— Вот видишь, я научила тебя словечку, которое ты помнишь до сих пор…
— Но не могу употреблять.
— А ты попробуй вращаться в более образованных кругах.
— Я член палаты лордов, мама.
— Мои старания не прошли даром.
— Жизнь — это не просто слова…
— Неправда, жизнь — это просто слова.
— Это еще чувства.
— Чувства!.. Что такое чувства без выражающих их слов? Ворчание, простое хрюканье, пока ты не подберешь слово для обозначения причины твоего ворчания. По этой причине свиньям не дано выразить Weltschmerz[2] или ностальгию по грязи.
— Откуда ты знаешь, что им дано, что нет?
— Они никогда этого не упоминают.
— Когда хрюкаешь от страха, знаешь, что тебе страшно. Мы никогда не говорили о своем страхе, но мы его испытывали.
— Вы боялись, потому что существовала угроза или от природной робости?
— Нам так и не удалось в этом разобраться. Ты с рождения нагоняла на нас страх. Ты читала нам перед сном сказки братьев Гримм и «Степку-растрепку» — по-немецки.
