Воображала - [3]

Иллирия была райским уголком, который не казался мне таким красивым в детстве, потому что мы отдыхали там каждое лето. Самым прекрасным в нашем особняке мне, конечно, виделся фонтан. Мраморные чаши принимающие воду, исторгаемую из самой земли, и удивительные каменные голуби, готовые взлететь вверх, в разные стороны, как разлученные навсегда любовники. Птицы были вытесаны с невероятной точностью, каждое перышко казалось настоящим, и кристальная вода омывала их расправленные крылья. Почему-то мое детское восприятие просеяло цветы, и зелень, и даже само море с удивительными переливами синевы, но зацепилось за простенький фонтан в центре лабиринта, нелепо-романтичный, с водой, усыпанной лепестками, и каменными пташками, но для меня удивительно прекрасный.

Утренний чай мы пили в одиннадцать тридцать, в самый разгар дня, когда все еще было впереди, но в то же время все уже проснулись. Мама, папа, мы, Антония, иногда брат, а иногда особенно близкие гости, собирались в саду в беседке, за безупречно накрытым столом и получали удовольствие от сладостей и милой, ни к чему не обязывающей беседы.

Впрочем, последнее к нам не относилось, нам за столом полагалось молчать. Я никогда не расстраивалась из-за этого, мне нравились сладости, и я больше любила слушать, чем говорить.

Наш дворец стоял не так далеко от Делминиона, как казалось, потому что на километры вокруг не было не единой постройки. Все это была наша земля, пустующая по нашей прихоти, и от этого осознания, к которому я только начала приходить, дух захватывало. Мы вели здесь размеренную жизнь, полную детских игр, чаепитий в беседке, чинных ужинов, расслабленных вечеров, когда мы с сестрой читали друг другу книжки и, конечно же, моря.

На море мы ходили во второй половине дня, когда вода уже прогревалась, а синева становилась гуще. Вымывая из наших волос соль, Антония ворчала, что в нынешние годы детям дают слишком много свободы, в ее время было не принято позволять детям заплывать так далеко.

Только так я понимала, что Антония волнуется за нас.

Она привела нас в беседку, где под широкой крышей, между вздернутых прозрачных шторок, нужных, чтобы вечерами закрывать вход навязчивым насекомым, стоял накрытый привычным образом стол. Доски проскрипели свою приветственную песнь под нашими ногами, и мы, вежливо поздоровавшись, сели на свои давно определенные места. Стул брата был свободен, но его чашка стояла, а значит, он действительно здесь.

Я улыбнулась сестре, а она поправила волосы и попросила Антонию налить ей чай. Чай всегда был мятный в жаркую погоду и пряный в прохладную, это правило словно бы отделилось от людей, когда-то его придумавших, стало самостоятельным законом, и никогда еще чай не ошибался. Сегодня он пах мятой, а значит погода ожидалась теплая, и море никто не отменит. Всякий раз, еще прежде, чем небо дало бы об этом знать, пряный чай предсказывал дождь и день дома.

Я любила и сидеть дома, но именно в тот день меня отчего-то тянуло на море.

В дни пряного чая от стола поднимался сонно-сахарный запах вафель с карамелью, глубокий — шоколада и нежно-домашний — яблочного пирога. В дни мятного чая на столе стояли миндальные печенья, ягодные джемы окружали тарелку с легкими булочками, такими тонкими и в то же время высокими, похожими на облака. Вазочка с клубникой со сливками всегда соседствовала с вазочкой, наполненной разноцветными фруктовыми и мятными леденцами. Ближе к папе стоял поднос с зефиром, а ближе к маме тарелка с шоколадными, затейливо украшенными конфетами, которые она любила в любую погоду.

Я больше всего на свете любила джемы и мед. Но мед появлялся в дни пряного чая, так что сегодня я выбирала себе ягодную сладость. Я опустила в свою тарелку пару ложек клубничного джема, еще пару — малинового, и только одну ложку лимонного. Казалось, будто я художник, и у меня на тарелке краски, которыми я собираюсь рисовать.

Вместе родителями сегодня сидел господин Тиберий, папин близкий друг и великий знаток путей нашего бога. Это был невысокий, скуластый человек с неприятным и в то же время благородным лицом. У него были жесткие, запоминающиеся черты, и увидев его впервые, я подумала, что он военный. Оказалось, что он богатый промышленник, но такой же жестокосердный, как я о нем и подумала. Господин Тиберий всегда был дорого и со вкусом одет, никогда не позволял себе вольностей или грубых фраз, и все равно оставался мне неприятным. Его лицо было юным, как и у всех людей нашего народа, но глаза выдавали в нем глубокого старика.

Я тайком слизнула с ложки джем, чувствуя себя очень плохой девочкой. Сестра увидела это, и ее улыбка из вежливой превратилась в заговорщическую. Она ела миндальное печенье, запивала его чаем и смотрела на маму.

Наша мама выглядела совсем юной девушкой, мне всегда казалось, что она прикоснулась к слезам, когда ей было не больше семнадцати. Возможно, это было и не так. Вот насколько мы с мамой были близки — я даже не знала, когда она обрела свою вечную юность. Мы о ее жизни не говорили. Наша мама была женщина холоднее, чем лед и красивее, чем снежинка. От нее досталась сестре ее бесконечная красота. Но если мамина красота была неограненным алмазом, то красота сестры уже была бриллиантом. От мамы нам с сестрой обеим достались полные, нежные губы. Мне больше ничего не досталось, а у сестры были ее светлые локоны золотистого цвета, столь редко встречающегося у людей нашего народа.