Воля твоя - [56]

— Такие невероятные птицы?

— Много невероятнее, чем ты думаешь. — Одна такая птица едва слышно проворковала где-то под крышей. Хозяин поместья улыбнулся. — Императорские соколы — единственные птицы, способные найти своего адресата где бы тот ни находился. Говорят, в дороге они даже способны предугадать предполагаемый маршрут своей цели. Эти невероятные птицы никогда не ошибаются и никогда не теряют своих посланий — еще не было случаев, когда бы императорского сокола сбили во время доставки послания. На охоте, при… — да, но не во время исполнении поручения.

Он помолчал немного, с полуприкрытыми глазами вслушиваясь в едва различимый клекот под потолком. По всей видимости, ворковали там уже двое.

Легко уловив мою мысль, собеседник проговорил:

— У меня две таких птахи, и еще две, насколько я знаю, принадлежат императорскому двору Железной империи. Всего же количество столь необычайных птиц по всему миру не превышает трех сотен.

* * *

— Ну и пекло здесь! Это ведь пепел? Пепел! Так почему он настолько горяч?!

— Затихни, Гринди.

— Здесь никого нет, только мы! Да вороны. Только клевать этим проглотам здесь нечего! Разве что только пепел. И почему он настолько горяч?!

— Я сказал, затихни.

Второй даже не повышал собственного голоса, но по тому как это было сказано, отпадало всякое желание поступать ему вопреки. Или, что еще хуже, вступать с ним в опасную полемику.

— Э-э, да тут все подземным пламенем выжгло… Ничегошеньки не осталось.

— И ты туда же?

— А-а, да забей ты. Знаешь, Повокла, ты слишком серьезен. Гриди дело говорит: тут никого кроме нас нет. Никогошеньки. И ничегошеньки, чем бы можно было поживиться. Все сгорело дотла. Впервые такое вижу, чтоб ни трупов, ни костей, ни захудалой железяки… А кто-то болтал будто тут полным-полно золота…

— Тут даже вон.

— Что вон?

— Ну это — ничего нет.

— А я тебе о чем толкую?

— Не-не, я про все, не про это.

— А-а, ты в общем!

— Ну да, же!

— Это да, видел я здешние стены, и саму крепость, то есть за стенами, ихнюю видел. Да-а, здоровенная была! А теперь что, где она?

— Вот-вот! И где стены?

— Ты давай мне не поддакивай, чай не голубки. А стены это да — в пух и прах, как говорится. А крепость так вообще — под землю будто канула. Что скажешь, Повокла?

— Скажу, чтобы вы оба заткнулись.

— Опять ты за свое. Что? Куда это ты указываешь? О-о, кое-что еще осталось!

— Не все сгорело! Но до чего же тут горячо! Ай! За что?!

— Куда поперек батьки лезешь?! А ну пошел отсюда, Гриди!

— Куда?!

— Иди… вон, ворон разгони.

— Там это… Они кипишуют чего-то…

— Чего-о?

— Жрут они там чего-то, говорю!

— Ох ты ж… Повокла, хей, Повокла! Поди сюда!

— Ну?

— Гляди, первый труп! А вон еще, смотри! И вон, и вон! Сколько их тут, под пеплом?!

— Это лестница, лестница не прогорела, выдержала жар и пламя. Колонны, из которых она сложена, видимо, монолитные, огроменные…

— Пепел горячий, жжется…

— Замолкни… Э-э… Повокла, тут это, кажется, того…

— Чего того?

— Тут один, кажется… живой!

— Ох ты ж, Создатели…

— Нет-нет-нет! Не смей подниматься!

Кто-то мягко, но твердо удержал меня за плечи, прижав обратно. У меня не было ни сил ни желания сопротивляться этому необычайно осторожному напору.

— Вот, попей, — что-то твердое ткнулось мне в губы. — И отдыхай. Даже не думай вставать и ничего не спрашивай. Потом, все потом.

Ладонь легла мне на лицо, коснулась лба. Она чем-то пахла. Чем-то… что я не мог определить — я ничего не чувствовал, ни единого запаха. Поэтому ли во рту разлилась та неприятная горечь, обжегшая гортань, спустившаяся вниз, к самому нутру, столь соответствующе на нее отреагировавшее. Меня скрутило спазмом и, кажется, вывернуло наизнанку, хотя в последнем я не уверен — это словно происходило уже без моего обязательного участия.

Меня пытались отравить. У них ничего не вышло.

— Присядь. Как себя чувствуешь?

— Превосходно.

— Я слышу сарказм. Спешу напомнить, в твоем случае категорически не должно быть места подобным проявлениям. Так болит? Здесь?

— Везде болит.

— Ну же, не хмурься — ты жив, а остальное неважно. Будешь спорить? Ну, давай же, поспорь! Твоя угрюмость утомляет.

— Тогда оставь меня, нечего со мной возиться.

— Может быть тогда и вытаскивать тебя с того света не стоило? Молчи, не хочу ничего слышать! Я и так знаю, что ты ответишь!

— Куда ты?

— У меня больше нет сил! Приду вечером. А до тех пор выпьешь это.

— Я не буду Это пить!

— Выпьешь как миленький.

Хлопнула дверь, набатом ставя жирную точку в этом разговоре.

— Больно.

— Терпи!

Ее аккуратные пальчики умело распутывали лиги бинтов, плотно стягивающих мое тело. Она запрещала мне двигаться… Двигаться, ха-ха, как будто в этом саване без посторонней помощи можно было хотя бы сесть! Хотелось бы верить, что она перестаралась с заботой, однако подобные меры, по ее мнению, были не просто в самый раз, но необходимы. И боюсь признать, но она была исключительно права: эти путы единственное, что сумело задержать меня здесь, в этих пропахших вечной весной, четырех стенах.

Сирень, крыжовник, утренняя роса и прохлада — свежесть, приятно щекочущая ноздри. Я не потерял нюх, как опасался изначально, и этот запах… словно дарил некую надежду. Твердил о том, что все всегда начинается заново, все обновляется. Обещал исцеление. И я ему поверил. Как и ей, из раза в раз накладывающей чрезвычайно тугие повязки. Так нужно, — и я молчаливо соглашался, позволяя себе ворчать лишь тогда, когда дело было сделано.