Воля к жизни - [53]

Аня, Валя, Лида снабжают перевязочным материалом из мха не только наш госпиталь, но и соседние партизанские соединения Логвинова, Бринского. Если добавить новых раненых в наш госпиталь, сестрам будет крайне трудно. Впрочем, если человека три — четыре…

— Сколько раненых надо принять?

— Человек сто, — говорит Федоров. И видя, как меня качнула и заставила побледнеть эта новость, объявляет:

— Поймите, ничего иного придумать нельзя. Соседние отряды получили задание из Москвы двинуться за Буг. Десять дней назад они выдержали тяжелый бой с немцами. У них сейчас скопилось много раненых. Брать их с собой в рейд — невозможно. Это значило бы замедлить движение, попасть в руки врага. Вызвать самолеты, чтобы эвакуировать раненых на Большую землю, тоже невозможно. Нет посадочных площадок. Что же остается?

— Где возьмем землянки, Алексей Федорович?

— Отберем по соседству с вами у артиллеристов и у кавалерийского эскадрона. Пусть потеснятся.

— Когда прибудут раненые?

— Завтра.

Сутки напряженной, бессонной работы. Очистка, переоборудование землянок артиллеристов и кавалеристов. Заготовка веток и сена для постелей. Сбор и обработка мха.

На другой день к вечеру странный, зловещий шум возникает далеко в лесу. Как будто кричат раздавленные или горящие люди. Да, это стонут люди! Стоны и крики слышнее, слышнее. Появляется длинный обоз фурманок и арб, запряженных тощими конями и волами. В каждой повозке по двое раненых.

Они лежат открытые, головами в разные стороны, снег падает на них, пронизывает ветер. Женщина с усталым лицом сопровождает обоз.

— Медсестра Коваленко, — называет она себя.

Раненые стонут, кричат, хотя обоз уже остановился.

Страдания людей очень велики. Наши санитары подходят с носилками. Хотим тут же сортировать раненых. Спрашиваю у Коваленко, какие у кого ранения. Она не помнит, путается.

Начинаем осмотр раненых. Не только я и Кривцов — сестры наши приходят в ужас.

Повязки наложены безобразно. Марля кое-как намотана. Сломанные конечности привязаны к каким-то коротким палочкам и дощечкам. Эти палочки и дощечки не укрепляют на месте обломки рук и ног, а, наоборот, тянут их в стороны, выворачивают, дергают при каждом толчке воза и удесятеряют боли искалеченных людей.

— Кто оперировал раненых? Кто их готовил к отправке?

— Наш профессор.

— Какой профессор?

— Профессор Старкевич.

— Профессор? У вас? Это работа профессора?

«Не может быть! Коваленко что-то путает», — думаю я.

Раненые волнуются, спрашивают меня:

— А где аэродром?

— Какой аэродром?

— Нас должны отправить самолетами в Москву.

— Кто вам сказал?

— Профессор.

Опять профессор!

Спрашиваю у Коваленко:

— Старкевич в самом деле говорил, что отправляет их в Москву?

— Да, люди волновались. Он хотел их успокоить.

Что за чушь, что за бред! Зачем было обманывать раненых? Но как бы там ни было, их надо сейчас же заново обрабатывать. Они в таком состоянии, будто только что поступили с поля боя.

Топим баню, греем как можно больше воды. Каждого раненого сестры моют на специальном столе. Снимаем грязные бинты, накладываем свои повязки, спешно делаем шины, готовим чай, топим землянки, на чистые постели кладем раненых, кормим их, впрыскиваем морфий, пантопон.

Некоторые упорно не хотят покидать возов:

— Нас направили на аэродром, в Москву, и мы не будем оставаться здесь!

Но когда после бани попадают на мягкие постели, в тепло, самые неугомонные затихают и мгновенно засыпают.

Всю ночь и все утро идет приемка и первичная обработка раненых. Свентицкого нет — он в одном из отрядов. Кривцов, сам еще не оправившийся после ранений, под утро изнемогает, и я заставляю его лечь спать.

Днем всех раненых пропускаем через операционную. Большая часть людей в тяжелом состоянии. Такое впечатление, будто за двенадцать суток, прошедших со дня боя, раны ни разу не обрабатывались. Вынимаю пулю из голеностопного сустава, делаю редрессации бедра, разрезы гнойных затеков, удаляю осколки металла и костей.

Во время одной из операций приходит Коваленко.

— Я уезжаю обратно. Что передать профессору?

— Передайте, что я очень прошу его пожаловать по чрезвычайно важному делу. Скажите ему, что без его консультации я обойтись здесь не могу.

На следующий день появляется профессор. Небритый, заросший черными, жесткими волосами, с оттопыренной нижней губой, со следами былого щегольства в одежде. В выражении его лица, в каждом движении сквозит: «Ну, что там у вас еще? Ох, и надоели вы мне все!..»

— Профессор Старкевич.

— Доктор Гнедаш.

— Очень приятно. Вы хотели со мной… э… консультироваться?

— Да, я хотел вам задать несколько вопросов.

— Як вашим услугам.

Против своей воли чувствую смущение. Профессор! С юности я привык глубоко уважать это звание. Профессора Киевского медицинского института, где я учился, даже из такого сухого предмета, как остеология, делали поэму. Мы слушали их лекции затаив дыхание.

— Мне кажется, мы где-то встречались? — в замешательстве говорю я.

— М… вполне возможно. Вы где учились? Где практиковали?

— Учился в Киеве. Работал в Прилуках, в Шостке.

— Нн-не бывал. Я учился в Вене, практиковал во Львове, в Варшаве.

Ага, еще один представитель «культурного Запада».