Вольтер - [41]

После обеда Эмилия обычно ездит верхом. А Вольтер берет ружье и отправляется в лес. Впрочем, никому ни разу не удалось услышать его выстрела.

Но гости довольствовались и короткими часами, когда могли наслаждаться обществом этого «прелестного ребенка и мудрого философа», по выражению мадам де Графиньи, «самого занимательного собеседника века», как его называли другие.

Этой гостье, правда, казалось чрезмерным честолюбие Вольтера. Она была недостаточно проницательна, чтобы понять — отнюдь не из тщеславия и ревности к чужой популярности он не мог слышать даже имени Жана Батиста Руссо.

Немало времени занимала и переписка. Многие биографы, правда, сильно преувеличивают, говоря, что Вольтер писал в Сире до тридцати, а в Ферне даже до тридцати восьми писем в день. Достаточно подсчитать по полному изданию корреспонденции Вестермана, чтобы убедиться — больше двух писем в среднем в день он не писал даже в самые урожайные годы.

Кроме перечисленных развлечений, принятых в Сире, Лайтхойзер называет еще исполнение Эмилией оперных арий и концерты музыкантов, приглашаемых из соседних городков.

Не прошли незамеченными для наблюдательной, хотя и не слишком способной к анализу, мадам де Графиньи частые перепалки, и непременно по-английски, между Эмилией и Вольтером. Гостье казалось, что они происходили из-за пустяков. То маркиза отнимет у него стакан рейнского: вино Вольтеру вредно, а он дуется. То заставляет друга снять или надеть камзол. А ведь это Эмилия заботилась о его здоровье. И так вечно болеет, глотая без разбора лекарства и возбуждая себя бесчисленным количеством чашек кофе. Но стоит ему прийти в хорошее расположение духа, куда деваются все хворости! Он уже здоров и чарует всех остроумием и неиссякаемой веселостью.

Среди различных версий одного и того же эпизода биографии Вольтера примечательны и две версии его конфликта с мадам де Графиньи.

Вот первая и, очевидно, более достоверная. Гостья, как нельзя лучше принятая в замке, проявила нескромность, которая могла очень дорого обойтись хозяину. Она писала из Сире своему другу в Люневиль, восторженно описывая все, что здесь видела и слышала. Но к одному письму приложила копию одной из песен «опасной Жанны».

Это стало известным, так как маркиза позволяла себе читать корреспонденцию не только слуг и домочадцев, но и гостей. Очевидно, она прочла ответ на это письмо мадам де Графиньи.

Сперва Вольтер просил гостью востребовать обратно то, что она послала. Если станет известной хотя бы одна страница «Орлеанской девственницы», место в Бастилии для него уготовано. Затем вошла Эмилия и стала требовать того же, но еще настойчивее. Мадам де Графиньи оправдывалась, уверяя, что она не отправляла песни, а лишь коротко пересказала ее своими словами.

Неприятный для всех троих разговор окончился лишь глубокой ночью, когда, хозяевам, наконец, удалось вырвать у гостьи согласие сделать требуемое.

Вторая версия принадлежит самой мадам де Графиньи и изложена в письмах тому же адресату, опубликованных посмертно, через много лет. Разумеется, она утверждает, что была заподозрена напрасно, жалуется на сцену, которую устроил ей Вольтер и особенно маркиза. По ее словам, когда они, наконец, убедились, что обвинение было ложным, оба стали приносить несправедливо заподозренной столь же бурные извинения, осыпать ее ласками. Но уже ничто не могло удержать мадам в этом аду, первоначально ею принятом за рай.

Был ли здесь всегда рай для самого Вольтера, хотя он Сире так и называл? Обычно годы, прожитые им с божественной Эмилией, называют годами покоя. Но самый покой Вольтера в Сире был покоем «подвижным и бурным» (Лансон). Таков уж характер этого неугомонного человека. И даже маркиза, как ни старалась его уберечь, ничего не могла сделать. Сцены, устраиваемые мадам де Графиньи или кому-нибудь еще, заподозренному в нескромности, чаще всего били мимо цели.

Покой состоял из разрушительной работы, чему Эмилия не только не препятствовала, но и сама горела в такой же лихорадке оглушительного триумфа одних его произведений, провала или запрещения других, страха за третьи, необузданной полемики с противниками, тревог, побегов — не только из Сире в Голландию, но и из Фонтенбло в Со, погони за придворной и академической карьерой, тешащей его самолюбие дружбой с наследником престола, а затем и королем Пруссии, фавориткой Людовика XV маркизой де Помпадур. Беглое перечисление следует дополнить еще и путешествиями, которым он предается вместе с Эмилией и один уже с 1739 года, и ожесточенной борьбой их взглядов, сменившей полное духовное согласие.

Шума, а им непременно сопровождались все споры И ссоры, уже в первые сирейские годы было куда больше, чем тишины. Еще не высохли комки грязи, которыми забросал писателя двусмысленный приговор по делу Жора и Вольтера. Продолжалась распря с Жаном Батистом Руссо. Пусть это и был спор архаиста с новатором, форма дискуссии, весьма ядовитая с обеих сторон, давала возможность всем, кому это было на руку, осуждать и новатора. Бывший квартирный хозяин Вольтера Дюмениль вымогал у него деньги.

Даже полемика с мракобесом и откровенным мерзавцем аббатом Дефонтеном, бесконечно обязанным Вольтеру, спасшему его от тюрьмы, была неверно понята не только многими современниками, но и Лансоном. Последний на одну доску поставил памфлет Вольтера «Предохранитель» и пасквиль Дефонтепа «Вольтеромания».