Вольтер - [39]

Замок, правда, в полном запустении, даже мебели почти нет. Он. нуждается в большой перестройке, чтобы там можно было вести жизнь цивилизованную и удобную, к которой оба привыкли. Ну и что ж?! Если маркиза и ее муж бедны, у Вольтера достаточно денег и энергии тоже, чтобы превратить заброшенное жилище в райский уголок, дворец и научную лабораторию одновременно. Конечно, в 1734-м оба еще не знали, что проживут в замке, сперва безвыездно, а потом с перерывами, целых пятнадцать лет. И тем не менее, уехав в Сире сперва один, Вольтер сразу же нанял каменщиков, плотников, столяров, обойщиков (художником-декоратором, вероятно, был он сам), и работа закипела.

Эмилия не смогла и не захотела тут же покинуть Париж и последовать за возлюбленным. Прежде всего ее задерживали болезнь и смерть — в сентябре — младшего сына. Маркиза и о детях заботилась куда больше, чем принято было в ее кругу. Но задерживало и нежелание расстаться с Мопертюи. Характер отношении маркизы к последнему иной, чем обычное уважение ученицы к учителю, мало известен. Только после путешествия по Швейцарии с Мопертюи маркиза велела упаковать свои вещи, заложить карету и поехала в Сире. К ее чести, надо сказать, что в Париже она хлопотала о реабилитации Вольтера.

Появившись наконец в своем замке, божественная Эмилия друга там не застала. Тщетно прождав ее так долго и очень страдая, он уехал в Бельгию, где начал новую трагедию — «Альзира».

Через несколько недель он вернулся. Все было забыто. Отпраздновав встречу сердец, они прочно обосновались в этом раю духа.

Иначе и с удивительным благородством о том же самом пишет в своих «Мемуарах» Вольтер. Прежде всего он бесконечно благодарен Эмилии за то, что, светская дама, «она схоронила себя в обветшавшем замке, в некрасивой местности». Затем ей приписывает большую часть того, что — по версии своего современного биографа Лайтхойзера — сделал сам: «Она занялась украшением замка. Я пристроил галерею — физическую лабораторию».

Вряд ли это было так. Не только дю Шатле не имели средств и, уж во всяком случае, замок перестраивался, обставлялся на деньги Вольтера, он и приехал раньше подруги. Но я считаю нужным привести обе версии.

И заслуженная неприязнь к Мопертюи объясняется Вольтером иначе, чем Лайтхойзером. Перечисляя ученых, приезжавших к ним в Сире, Вольтер пишет: «С тех пор Мопертюи, завистливейший из смертных, избрал меня предметом этой своей страсти, которой оставался верен всю жизнь».

Для себя Вольтер выбрал флигель справа от главного здания. Особое значение придал убранству спальни. Часто болея, как всегда, много времени проводил в постели. Сперва в Сире, только хворая, он мог себе позволить писать стихи и поэмы. Маркиза не без основании считала это его занятие весьма опасным. В спальне висело несколько превосходных картин. Он перевез их из парижской квартиры вместе с самыми любимыми вещами: лакированными угловыми шкафчиками, фарфоровыми вазами и фигурками, изделиями из серебра, стоячими часами в восточном стиле.

В прилегающей к спальне галерее (дверь, которая вела в нее, была даже слишком роскошна, в стиле рококо) разместились шкафы с книгами Вольтера и очень дорогие аппаратура и инструменты для физических, химических, естественнонаучных опытов, несколько столов, тоже часы. Кроме того, здесь стояли две небольшие статуи, Геркулеса и Венеры, символизирующие силу и любовь, а на постаментах еще и два Амура, один с физическим прибором, второй — со стрелой.

Стрела Амура, нацеленная на Вольтера и маркизу дю Шатле, склонившихся над очередным опытом, не просто подробность, но образ их столь особенной любви.

Умных и образованных женщин Франция XVIII века знала много, и раньше и потом. Это и подруга д’Аламбера мадемуазель Лапидас, и подруга Гримма мадам д’Эпине. Знала Франция женщин-писательниц, женщин-философов в том более широком понимании, которое придавалось философии тогда. Вспомним Нинон де Ланкло!

Но любовь и препарирование животных, любовь и взбалтывание жидкостей в колбах, любовь и математические формулы для того времени были поистине явлением исключительным. Эмилия и Вольтер считали, смешивали, взвешивали, наблюдали, сопоставляли, не признавая иного метода познания истины, кроме экспериментального. Он чувствовал себя снова, как в Англии, на вершине мысли века.

Но как только Эмилия, неизменно с перемазанными чернилом пальчиками, покидала галерею, она мгновенно оказывалась в совсем иной атмосфере. Пройдя через библиотеку и зеркальную дверь, маркиза входила в свою спальню. Здесь все было двух цветов: бледно-желтого и голубого: деревянная обшивка стен, угловой шкаф, рабочий стол, конторка — она трудилась и тут, — одеяло и даже корзина собаки.

Был у мадам, разумеется, и будуар, отделанный и обставленный с роскошью, для столь отдаленного имения поистине удивительной. Потолок расписан любимым маркизой художником Мартеном, на стенах — картины Ватто.

Сире не Париж. Сперва они жили здесь почти в полном уединении. Маркиз наведывался в свой родовой замок редко. Не считая слуг, население Сире состояло из сына его и Эмилии, да брата и сестры Ливан. Брат занимал должность воспитателя, но, прямо скажем, был для нее, как и для чего-либо иного, малопригоден. Для того чтобы обучать мальчика латыни, он сам брал уроки ее у маркизы. Держали его лишь потому, что этому неудачнику было решительно некуда деваться. Вольтер еще и помогал Линану в его безуспешных литературных опытах, хотя и говаривал — раньше чем через пятнадцать лет тот своей драмы не допишет. Сестра воспитателя была еще более ленивой и решительно ни к чему не способной.