Вольтер - [132]

Теперь «патриарх» окончательно убедился в том, как силен в этих сосредоточиях беззакония дух корпорации, и «решительно повернулся спиной ко всем парламентам Франции и Наварры». Это был еще один важнейший аргумент в пользу того, чтобы самому ревизовать процесс Каласа.

Следствие продолжается. Вольтер связывается с тулузскими коммерсантами и адвокатами, по делам приезжающими в Женеву. Сам ездит туда, чтобы лично допросить их как свидетелей. Больше всего допрашивает сыновей Каласа.

И опять-таки неверно думать, что им руководит одна лишь ненависть к католической церкви, хотя есть уже все основания полагать — виновата она, а не казненный. Протестантский фанатизм претит Вольтеру нисколько не меньше, да тут еще и замешана любовь к театру.

Конечно, он жалел семью Каласа, страдающую и преследуемую и сейчас. Но он был слишком Аруэ, обладал Слишком трезвым и скептическим умом, чтобы руководствоваться одними необдуманными порывами сердца.

Прежде всего, дабы восстановить справедливость, а это было главным, нужно докопаться до истины. Поэтому он и действовал как настоящий следователь. С пристрастием не расспрашивал, а допрашивал Доната Каласа и его брата Пьера. Последний был старше, развитее и гораздо более осведомлен, привлечен по делу и присутствовал как один из обвиняемых на суде. Вольтер допытывал его четыре месяца, как бы сам судил Пьера Каласа и всех остальных.

Какое нужно было для этого усердие! Какой пример юридической добросовестности он подавал тулузским капитулу-муниципалитету и парламенту, всем следователям, прокурорам, судьям и адвокатам!

Горячему сердцу помогала холодная голова. Постепенно он узнал всех членов семьи казненного, всем ставил ловушки, не принимал ни одного их слова на веру и все выяснил до конца. Теперь он имел право написать 13 февраля 1763 года: «Нет ничего, что я не сделал бы, чтобы прояснить правду. Я допросил многих людей, близких к Каласам, об их нравах и поведении. Я очень часто и много допрашивал самих членов семьи. Поэтому могу быть уверенным в их невиновности, как в собственном существовании».

Перед тем как рассказать о хлопотах и победе Вольтера, нужно познакомить читателей с тем, что узнал он в результате тщательно проведенного следствия, и добавить еще некоторые подробности, прояснившиеся потом.

Прежде всего, кем был казненный Жан Калас? Коммерсантом протестантского вероисповедания, с семьей проживавшим в Тулузе и пользовавшимся самой хорошей репутацией. Из четверых его сыновей двое — старший, Марк Антуан, и Пьер — жили с родителями. Луи, приняв католичество, жил отдельно и редко их навещал. Четвертый, еще мальчик, Донат, учился в Ниме. Две молоденькие дочери чаще всего проводили время в обществе знакомых.

Они отсутствовали и в тот роковой вечер 13 октября 1761 года. Родители, Марк Антуан и Пьер ужинали в большой комнате первого этажа. (Напомню, что в западных странах первым этажом называется наш второй. — А. А.) К ним присоединился друг Марка Антуана, месье Ла Весе. Вернувшись из поездки в Бордо, молодой человек застал дверь своего дома запертой: все ушли, и направился к Каласам.

После ужина Марк Антуан встал из-за стола, зашел в кухню и сказал служанке, что ему жарко, он пойдет подышать свежим воздухом. Никто не обратил внимания на его уход, и застольная беседа продолжалась, пока Ла Весе не заметил, что Пьер начал зевать, и не распрощался. Месье Калас и Пьер, взяв свечу, пошли проводить гостя до парадной двери.

Мадам осталась одна. Внезапно снизу до нее донеслись крики и горестные возгласы. Напуганная, она не пошла сама, но послала посмотреть служанку. Та долго не возвращалась, и Анна Роз решила спуститься. Однако на лестнице Ла Весе загородил ей проход и попросил вернуться в столовую. Сперва мадам послушалась. Но вскоре, охваченная волнением, не выдержала и сошла вниз. Марк Антуан был неподвижно распростерт на полу прихожей. Утешая себя, мать сначала решила, что у него обморок. Увы, это было не так…

Потому-то она и слышала крики отчаяния. Когда Жан и Пьер Каласы провожали Ла Becca, все трое увидели несчастного висящим на деревянной перекладине для рулонов ситца. Немедленно сняли, пытались оживить. Увы, было слишком поздно…

Уже при враче, выйдя из первоначальной подавленности горем, отец сказал Пьеру:

— Чтобы спасти честь нашей несчастной семьи, не нужно поднимать шума. Твой брат сам себя убил.

Это предупреждение объяснялось тем, что в XVIII веке во Франции самоубийц приравнивали к убийцам и запрещали хоронить. Казалось бы, сделанное до допросов, когда не возникло еще чудовищное обвинение в том, что отец убил сына, предупреждение должно было исключить этот вымысел. Увы, оно не помогло, но повредило. Каласов уличали во лжи, когда они говорили правду, обвиняя еще и в том, что отец и брат симулировали самоубийство Марка Антуана.

Да и шума избежать все равно не удалось. Едва мать узнала, что сын мертв, она стала так кричать, что сбежались и соседи и прохожие. Исключительное рвение проявили немедленно прибывшие чиновники капитула. Особенно гнусную роль во всем этом ужасном деле сыграл один из них, Давид де Бодриж.