Волшебный рог бюргера. Зеленый лик - [194]

С. 172. ...траур черных судей Фелгы! — Речь идет о тайном обществе весьма загадочного происхождения, впервые заявившем о себе в Вестфалии в середине ХШ в., где оно противопоставило себя официальной юстиции, по собственному почину творя суд и расправу над неугодными ей людьми. Сохранилось считанное число документов, касающихся деятельности Фемы, однако она оставила о себе память в народном сознании как о сборище зловещих фигур в черных плащах с капюшонами, восседающих под сенью векового дуба в лесной глуши... Судя по многочисленным упоминаниям Фемы в произведениях Майринка, он питал особый интерес к истории и символике этой таинственной организации, в чем-то схожей с более поздним «Братством карбонариев» в Италии.

Человек на бутылке

С. 177. Меланхтон танцевал с Летучей мышью...— Не имея возможности пояснить все многочисленные реалии этой новеллы, ограничимся лишь отдельными замечаниями. Костюмированный бал, еще один «Bal macabre», на котором протестантский богослов Филипп Меланхтон (1497 — 1560) вальсирует с героиней знаменитой оперетты Иоганна Штрауса (1825 — 1899), а царь Александр Македонский с мечом в руке гонится за Гордиевым узлом, можно считать миниатюрным отражением некоторых сторон культурной жизни Европы накануне Первой мировой войны, в ту эпоху, которую Стефан Цвейг опрометчиво назвал «золотым веком надежности». Мешанина философских идей и художественных течений, духовная всеядность и бытовая вседозволенность, маскарад, ставший нормой жизни, и жизнь, превратившаяся в сплошной маскарад, «любовные треугольники» и «черные квадраты» — а посреди всей этой пестрой и зыбкой карнавальной круговерти — фигура «Палача в красной мантии вестфальской Фемы», зримый призрак грядущей мировой катастрофы. Еще мгновение — и топор Красного палача обрушится на бутылку, в которой задохнулся Пьеро, олицетворяющий метания человеческого духа, еще мгновение — и грянет роковой выстрел в Сараево, вслед за которым вся Европа, все человечество будут ввергнуты в кровавый шабаш «Вальпургиевой ночи».

Зеленый лик

«Зеленый лик» — единственный роман Густава Майринка, не издававшийся ранее на русском языке. Если с «художественной» точки зрения он вполне выдерживает сравнение со знаменитым «Големом», то по философской насыщенности и мистическому накалу превосходит чуть ли не все остальные произведения пражского мастера. Иудейские пророки и еврейские старьевщики, жертвоприношение Авраама и змея, распятая

на кресте в форме буквы «тау», йогические асаны и египетская психостасия — взвешивание сердца умершего — таковы его символические реалии, используемые автором для создания своего особого, синкретического языка. Каждый его «корень» должен быть знаком читателю, если же нет — ему остается довольствоваться хотя бы музыкой этого языка. Впрочем, архетипы, соответствующие этим символическим реалиям, впечатаны в сознание каждого человека глубже, чем нам (и ему) кажется. Повествование романа течет не строго линейно, оно свивается в сложные узлы и петли повторов и отступлений; автор «перетасовывает» эпизоды, словно колоду карт Таро, которым они во многом соответствуют. Он говорит с нами на евангельский манер, притчами, где «слепец», «мытарь», «дева с горящим светильником» — не «литературные персонажи» с их призрачным, големическим квазибытием, а символы тех форм, которые принимает на пути к Абсолюту каждая подлинно живая душа.

В жанровом смысле «Зеленый лик» — сочинение довольно необычное даже для такого любителя контрастов и парадоксов, как Майринк. Если «Голем» местами лукаво «мимикрирует» под криминальное чтиво, а «Ангела Западного окна» можно с известной точки зрения рассматривать как «историческую драму», то «Зеленый лик» содержит в себе элементы вроде бы несопоставимых жанровых уровней и в этом смысле более всего походит на некоторые вещи Достоевского, прежде всего на «Бобок». Сцены с Циттером Арпадом и дамой-благотворительницей, решенные в духе раннего Майринка эпохи «Симплициссимуса» и звучащие в сатирическом ключе, служат контрастным фоном для узловых эпизодов романа, расшифровываемых в согласии с каббалистическими доктринами и хасидской мистикой. Сцена, где Фортунат пробуждается рядом со своей мертвой возлюбленной, выдержана в стилистике «готического» романа с ее тяготением к зловещему и отчасти бутафорскому антуражу, а описание погони африканского колдуна за Евой, без труда поддающееся алхимическому толкованию, «замаскировано» под эпизод из бульварного романа. Что уж говорить о приметах криминального жанра, которые у Майринка встречаются сплошь да рядом!

Лейтмотивом всей этой жанровой и стилистической многоголосицы является тема таинственного посредника между миром людей, обрисованным как «убогая лавчонка курьезов», и надмирными сферами, каббалистическими сефиротами, сетью духовных каналов, по которым изливается в «заваленный пестрым бессмысленным хламом» космос божественная энергия. Инженер Хаубериссер и барон Пфайль, Ева ван Дрюйзен и Лазарь Айдотгер несхожи между собой по своему социальному статусу и духовному опыту, но встреча с Хадиром Грюном, «Зеленым ликом», выявляет в них нечто общее, знаменуя для каждого из главных героев романа начальный этап инициации. Это «общее», пользуясь определением самого Майринка, представляет из себя «стигмат всех укушенных змием духовного царствия», роковую отметину, сулящую одним бесповоротную гибель, а другим — преодоление смерти и достижение «цветущих нив изумрудного Элизиума». Хадир Грюн — это свеча, при свете которой автор позволяет читателю заглянуть в сокровенные глубины человеческой души.