— До чего вкусная вода! — сказал дядюшка Микеле, напившись из маленькой излучины.
А мне любо было лежать, распростершись на упругой водной глади, и снова и снова расплескивать ее крыльями. Мы выловили несколько рыбин и жабу: она изрыгала проклятия и плевала в нас ядом; а затем мы вновь пустились в путь, к желаннейшим морским берегам.
— Далеко еще? — спросил я у филина.
— Осталось два дня полета, — ответил он.
Мы пролетали над лесами и лугами; там я впервые увидел вольно пасущихся коней и быков и, не скрою, был изумлен видом этих зверей, таких огромных, четырехлапых, посылавших друг другу звучные зовы.
— Я знавал их прежде, — сказал патруус Вериссимус.
Устав от продолжительного полета, он тщательно избегал лишних движений, чтобы возможно дольше сохранять спокойствие тела и духа. И все же, когда день клонился к закату и вокруг не нашлось ни единого дерева, на котором можно было бы передохнуть, мне пришлось взять к себе на спину дядюшку Микеле, жаловавшегося на сильную усталость.
— Ох, что за мучение! — причитал он.
Патруус Вериссимус оказался легче, чем я думал; старость высушила его до костей и отчасти лишила перьев, однако он с безмятежной уверенностью предрекал события, которые должны были случиться во время нашего путешествия.
— Терпение, Апомео, терпение, — твердил он мне.
Теперь горы под нами были серо-черными, там и сям мелькали пятна зелени, возвещавшие скорое появление лесов. Рядом со мною летел Кратет, хранивший полное молчание, ведь наш полет не позволял нам обмениваться длинными фразами.
— За этой горной цепью должно открыться море, — сообщил дядюшка Микеле, приподнявшись на моей спине, чтобы лучше видеть местность под нами. У подножия горы мы обнаружили рощицу ясеней, акаций и каштанов и опустились там, чтобы заночевать и вкусить долгожданный отдых. Виды, открывавшиеся из рощи, были веселыми и приветливыми, и циник Кратет вновь обрел дар речи, сказав, что радуется прозрачному воздуху и богатству здешней природы, обильной источниками и прохладными ветрами.
Нашли мы и чем подкрепиться; однако в роще было видимо-невидимо соек — вспархивая над деревьями, они спрашивали на своем докучливом языке:
— Кто вы? Кто вы? Кто вы? Кто вы?
— Прочь, прочь! — крикнул им патруус Вериссимус. Он не мог спать от невообразимого птичьего гама, наполнявшего эту рощу.
После окрика шум затих, и мы остались одни, по крайней мере так нам казалось. Кратет со смехом заметил, что мы и владели, и не владели тем, что теперь утратили. Он намекал на этих птиц: неловко спрятавшись среди ветвей, они все еще разглядывали нас, притихшие и смущенные нашей, как они думали, божественной сущностью.
А когда спустилась ночь, непроглядно темная под сводом тамошних лесов, с дерева на дерево, с ветки на ветку понеслось беспрестанное шушуканье:
— В них мудрость!
— В них разум и слово Бога!
— Бога, Бога, Богабогабога!
Поутру, отправившись в путь, мы в скором времени увидели море.
— Мы уже близко, — сказал дядюшка Микеле.
Лесные чащи под нами стали реже, сама земля теперь была другого цвета, иногда попадался сушняк, растянувшийся на огромные пространства, а прямо под нами страшно медленно и неуклюже летели журавли, на которых наш филин то и дело плевал.
— Зачем вы так делаете? — спросил я.
Он ответил, что журавли — жалкие птицы, едва-едва подымающиеся над землей, не умеющие взлететь в поднебесье, потому что сделаны они из тяжелого, громоздкого вещества, и это сразу бросается в глаза.
Говоря так, он продолжал плевать на журавлей. Один из них оглянулся, но, увидев нас в недосягаемой вышине, ускорил полет, воображая в тупости своей, будто сможет нас обогнать.
Я чувствовал, что воздух стал подвижным и солоноватым, последние поля вокруг были желтыми от сплошных зарослей тамариска.
— Вот и прибыли, — сказал дядюшка Микеле.
Кратет все молчал. Минуло лишь несколько дней с тех пор, как мы отправились в путь. Под нами светились зеленью прибрежные воды, и дальше начиналось неведомое море, безбрежное и безграничное, которое я увидел впервые.
— А где оно кончается? — вырвалось у меня.
Кратет ответил мне одним из своих обычных софизмов, а именно что здесь все становится близким и в то же время безмерно далеким, даже звезды, склоняющиеся к западу.
Мне показалось, что патруус Вериссимус кивнул в знак согласия, или, быть может, это слепящий отраженный свет заставил его зажмуриться и наклонить голову. Потом он скомандовал:
— Вперед!
Чайки летали так низко над водой, что казалось, задевают клювами гребни волн, если только это не был обман зрения. Филин сказал:
— Спускаемся!
Я оглянулся. Земля была далеко позади, виднелась на горизонте белой полоской, лишь кое-где выступавшей из воды.
Сесть нам было негде, и приходилось все время описывать круги, спускаться к самой воде, взмывать вверх; тогда я спросил дядюшку Микеле, как нам искать Тоину в этом просторе без конца и края, среди изменчивых красок и колыхания водорослей.
Старик что-то высматривал, низко летя над полосой необычайно прозрачной воды, и звал: «Пиррон! Пиррон!», пока наконец не увидел, как из глубины к нам всплывает дельфин. Я спросил дядюшку Микеле, как могло случиться, что он знаком даже с дельфинами. Кратет летел молча, глядел на нас, насмешливо скривив клюв, и забавы ради вылавливал водоросли.
