Волшебная ночь - [22]

Весь день он старательно изучал бухгалтерские книги. Он был потрясен, когда увидел, какую мизерную зарплату получают рабочие за свой труд. Как они умудряются прожить на такие деньги? Сколько же здесь в таком случае должны стоить продукты?

Он не удержался и зашел в местную лавку. Пожалуй, впервые в жизни он оказался в заведении подобного рода. Там уже находились две женщины. Они остолбенели, вытаращив глаза, когда увидели Алекса, и не смогли даже ответить на дружелюбное приветствие. Одна из них быстренько собрала в сумку покупки, расплатилась и поспешила удалиться. Другая же, вся покраснев, принялась что-то шептать по-валлийски лавочнику. Тот, недовольно поджав губы, достал с полки потрепанную тетрадь и сделал в ней какие-то пометки. Женщина сложила в кошелку продукты и, не заплатив за них, направилась к двери.

Она попросила продать ей продукты в счет будущей зарплаты, пояснил Алексу лавочник.

Из последовавшего за этим разговора Алекс сделал два важных для себя вывода, и они еще больше встревожили его. Во-первых, очень многие женщины не в состоянии были растянуть имеющиеся у них деньги до конца недели, до дня получки мужей. А во-вторых, он узнал, что это жалованье выплачивается мужчинам в таверне «Три льва», которая, видимо, тоже принадлежит ему, и что мужчины, естественно, засиживаются там допоздна, пропивая полученные деньги.

После обеда Алекс поделился своими наблюдениями с Барнсом. Он предложил не снижать жалованье рабочим — ведь они и так терпят нужду и вряд ли смогут прожить, если будут получать еще меньше. Но Барнс был непреклонен. Цены на уголь и чугун падают, твердил он, такова экономическая реальность. На всех шахтах и заводах в округе рабочие стали зарабатывать меньше, и если хотя бы в одном месте зарплата останется на прежнем уровне, это тут же станет известно всем и вызовет массовое недовольство рабочих. Поэтому владельцы производств должны действовать осмотрительно и сообща.

Алекс не смог противопоставить что-либо этой неумолимой логике. Но для себя решил, что обязательно должен встретиться с каждым из землевладельцев, чтобы обсудить этот вопрос. Однако такое решение не принесло ему облегчения. Он привык поступать так, как считал нужным, без оглядки на чье-либо мнение.

— Папа, я слышу музыку!

Неожиданное восклицание Верити вернуло его к действительности. Алекс почувствовал себя виноватым. Он опять на весь день оставил дочку без внимания и сейчас продолжает игнорировать ее. С тех пор как они вышли из дома, он едва ли произнес с десяток слов.

— Музыку? — Он сжал в ладони теплую ручонку дочери, и они, остановившись, прислушались. Верити не ошиблась.

— Поют, — сказала Верити. — Кажется, вон в том доме. — Она показала на белое здание в конце улицы. — Это церковь, да? Только она какая-то смешная.

— Да, церковь. Она не совсем такая, как та, в которую ходим мы. У валлийцев другие церкви. А поет церковный хор. Давай подойдем поближе.

Внутри пел мужской хор. И довольно большой, судя по силе звука и богатству тембра. Густые басы, мелодичные, свежие тенора — гармония была совершенна. Алекс вспомнил, как кто-то рассказывал ему о музыкальности валлийцев, и, несомненно, услышанное ими сейчас было ярким тому подтверждением. Не сговариваясь, они с Верити остановились, прислушиваясь к пению. Хор исполнял валлийскую песню.

— Ой, они уже закончили? — с сожалением проговорила Верити, когда песня смолкла. — Папа, они больше не будут петь?

— Не знаю, малыш. Пойдем, — сказал Алекс, увидев, что из церкви вышла группа женщин. — Твоя няня была права. Ветер сегодня и в самом деле прохладный. Как бы ты не простудилась.

Но не успели они сделать и трех шагов, как снова остановились, словно повинуясь чьему-то приказу. Теперь хор пел без слов и без аккомпанемента, и в его звуках слышалась такая печаль и такая была в них гармония, что Алексу представились горы, обдуваемые холодным ветром, безбрежная серая даль моря в барашках волн, бегущих на берег. Один из мужских голосов, чудесный тенор, отделился от общего лада и повел трогательную, западающую в память мелодию; остальные словно отступили. Голос был кристально чистым, как звон серебряного колокола, но мужчина пел на валлийском языке, и слова этой песни были непонятны двум случайным слушателям.

Алекс закрыл глаза. У него сердце перевернулось в груди, перехватило дыхание. Песня была до боли проникновенной, невыносимо хороша, она вызывала в его душе такую тоску, такое смутное томление, какие он уже испытал на днях, стоя на вершине холма и глядя на закат, окрасивший багрянцем вечернюю долину. Он открыл глаза, только когда отзвучали последние слова. Он опять чувствовал себя чужим. И песня, и люди, поющие ее, — там, в церкви, а он здесь, на улице. И непонятно почему горечь переполнила его сердце.

— Ох! — громко выдохнула Верити. — Папа, я хочу посмотреть на людей, которые пели эту песню.

Алекс не успел ей ответить. Из церкви вышла еще одна женщина. Она тихо закрыла за собой дверь. На ней было то же платье, в котором он видел ее вчера — и в ту ночь, в горах. Похоже, она не купается в роскоши. Зябко поежившись на ветру, она накинула на голову шаль и обернула ее вокруг себя поплотнее. Затем повернулась и, не поднимая головы, направилась по улице как раз в том направлении, где стояли в нерешительности Алекс и Верити. И вдруг, словно почувствовав на себе взгляд, она остановилась.