Волосы - [2]

Желтый кирпичный дом. Пятый, последний этаж. Дверь открыла Света: "Слава тебя уже заждался". Вначале - о загаре, о перелете, о том, что Шереметьево убивает все впечатления от отдыха. И все - осторожно, с ритуальными улыбками. Осторожно сидят подле друг друга, смотрят. И в комнате все в тон им, такое же осторожное: книжные полки, оконные шторы, телевизор, зеркало, свет лампы, утюг, свитер на спинке дивана, даже щегол в клетке. Света не выдерживает первой: "Как же так, Олег?" Слава не скрывает радости: "Ну что, - молодец, освободился!" Ему хотят рассказать о потерях и преимуществах; Слава предсказывает: "Ты думаешь, это конец? Ошибаешься. Она сама тебе позвонит. От них так просто не отделаешься!" На миловидном лице Светы появляется легкая гримаска: "Ну, хватит!" Когда она добавляет, что он, Олег, выглядит по-прежнему хорошо, он понимает, что это не так, тем более, что Ира недавно ему говорила, что он ужасно зарос; словно в подтверждение его мыслей Слава сообщает, что после возвращения домой он постригся, сразу легко стало, даже дышать свободнее, замечает он, хотя, по мнению Олега, стричь ему особо нечего, волос и так мало, даже не заметишь сразу, что он как-то изменился; Слава не допускал ни малейшей небрежности в своем облике, он всегда содержал свою голову в порядке, вот и теперь поворачивал ее и так, и этак, демонстрируя совершенство произведенной в парикмахерской работы, сквозь ровный, мелкий газон просвечивала кожа, площадку на голове ему соорудили идеальную - это надо было признать. А главное - шея, пояснял воодушевленный Слава, смотри, как чисто; шея ведь очень скоро зарастает, поэтому в парикмахерскую надо ходить раз в три недели; не раз в месяц (он поднял палец), а именно раз в три недели! "Ну, хватит", - недовольно сказала Света.

Олег не стригся два месяца. Слава рассказал, что он ходит в парикмахерскую по соседству, за углом. Там мастер хороший работает, молодой парень, который соображает, как надо стричь; узнать его легко - желтая голова, зовут Гена, без дела он не сидит.

Дома Олег долго разглядывал себя в зеркале - оценивал свою внешность, состояние волос. И то, и другое нашел неприглядным. В лице отражалась беспорядочность мыслей, можно было загибать пальцы: вялые щеки, тусклые глаза, неуверенные губы, обреченный нос, жирный, лоснящийся лоб, замкнутый в своей невостребованной открытости. Волосы выглядели случайными на этой голове. В редких и сальных прядях не было жизни. Что-то в них проглядывало от затертой подкладки старого пальто. Подозрения подтвердились, едва он наклонил голову и обнаружил первые потери, - он начал лысеть. Если так пойдет дальше, то вскоре он станет в ряд с известным сортом людей, ошибочно полагающих, что если они расчешут по голове и лбу, от края до края, все, что у них осталось от юности, то никто не заметит их лысину. Такие потуги для него всегда представлялись комичными и отвратительными. Нельзя опускаться, решил он, и на следующий день отправился по указанному Славой адресу.

Сквер, уродливые тополя. Старые дома полукругом, левая половина - его. Но сначала - в продуктовый магазин. Медленно прошелся вдоль витрин. Хотел даже что-то купить на вечер, но раздумал. Он вышел и свернул за угол. Снаружи парикмахерская выглядела весьма скромно, если не сказать невзрачно. Из-за обшарпанной двери легко можно было спутать с затрапезным, что рядом, подъездом. Внутри все иначе, от недоверия не оставалось и следа из-за почти домашней атмосферы в обоих залах (налево - женский, мужской - направо), что стало ясно в течение одной минуты, пока он оглядывался и соображал что к чему. Впечатление было такое, словно обыкновенную квартиру на первом этаже приспособили под парикмахерский салон. Цветы в плошках, деревянные панели, вьющаяся традесканция по ребрам перегородки, чеканка на стене (девичий профиль), древняя радиоточка, и музыка из нее, в одну линию вытянутая, без тонов, самого низкого качества звучания, но проверенная, надежная, знакомые, спокойные песни, какие еще слышал в детстве, когда вот так же приходил с отцом в парикмахерскую, не эту, другую, но очень похожую, где стригли их обоих, отца - уверенно, расчетливо, а его - с некоторым напряжением, потому что он ежился под колючей ручной машинкой, прятал шею, вертел головой. Больше всего ему запомнились два повода, две даты - на 1 сентября и под Новый год, - словно всего-то два раза в год и наведывались они, чтобы привести себя в порядок.

В ожидании своей очереди он уселся на диван; к потрепанным журналам, лежащим на низком столике, не притронулся. Впереди было пять человек; самые нетерпеливые, трое, стояли. Все трое, молодые ребята, ждали рекомендованного Славой Гену. Даже очередь пропускали, если другой мастер освобождался.

Внешность Гена имел примечательную и, как показалось Олегу, с "голубоватым" оттенком - вызывающий блондин с мягким женским подбородком, с угодливым округлым лицом, излишне располагающими манерами. Сам был очень "креативный" и занимался почти исключительно "креативом" - это стало понятно при одном взгляде на те подручные средства, что его окружали, и на то, как он работает - долго и, значит, за дорого.