Волна - [12]

Я больше не смогу их обнять — зачем мне руки? Что мне ими делать?

Скоро, совсем скоро я должна буду убить себя.

Меня никогда не оставляли одну. Армия друзей и родных охраняла меня денно и нощно.

Первые полгода Наташа не отходила от меня ни на шаг. Рамани доводила меня до белого каления, стуча в дверь туалета, если ей казалось, что я подозрительно долго оттуда не выхожу. Мое тело было так зажато, что пописать удавалось, лишь открыв все краны и просидев целую вечность на унитазе под звуки льющейся воды. По ночам я гнала Кешини из своей комнаты из-за ее громкого храпа, а ведь она взяла шестимесячный отпуск и прилетела из Штатов, чтобы заботиться обо мне. От Амриты я получала душевное тепло — она, бросив работу и оставив детей под чужим присмотром, согревала и отвлекала меня. Гунна и Дарини уговаривали меня выйти из комнаты и хоть немного размяться. Рури забиралась ко мне на кровать, обнимала и плакала вместе со мной.

Иногда я доползала до кухни — может, там найдется что-то острое, чем смогу перерезать вены, — но кто-то из семьи всегда украдкой шел за мной. Кроме того, они догадались попрятать все ножи. На ночь тетя выдавала мне тщательно выверенную дозу снотворного — одну-единственную таблетку. Я старалась копить таблетки, а заодно утащила из аптечки несколько пачек обезболивающего. Но вскоре Наташа обнаружила мою заначку и закатила такую сцену, будто я обокрала сиротский приют. Каждый день я обдумывала план, как броситься под один из тех автобусов, что мчались мимо тетиного дома. Но Наташа пообещала, что, если я не убьюсь, а только покалечусь, она будет на целый день оставлять меня одну в инвалидном кресле посреди сада.

Я настаивала, что не желаю видеть ни лондонских друзей, ни родню Стива. Та жизнь кончена. Но они все равно приехали.

Когда в мою затемненную комнату вошел наш давний друг Лестер и сказал, что рад видеть меня живой, я на него наорала. Вот идиот! Он что, не понимает? Я хочу умереть. Лестер был с нами в Коломбо летом, всего за несколько месяцев до волны. Мы ходили с ним на крикетные матчи, и там он произвел на Вика неизгладимое впечатление количеством выпитого пива. Мы вместе ездили в лес, и Малли каждое утро будил его ни свет ни заря, чтобы отправиться на прогулку. А теперь Лестер приехал, потому что они все погибли?

Когда у меня в комнате появилась рыдающая Анита, я совершенно растерялась. Несколько недель назад, после школьного рождественского концерта, мы попрощались, причем обе тогда покрикивали на детей, чтобы те, пока носились вокруг нас, не наступили на костюмы. А теперь? Анита все твердила, что, мол, надо жить, что без меня она не сможет вырастить своих девочек. «Да пошла бы ты», — думала я.

В Коломбо то и дело приезжала родня Стива. Когда его зять Крис попытался рассказать мне про заупокойную службу, которая затевалась в Лондоне, я резко его оборвала: «Заупокойная служба? Что за чушь!» Но он не сдавался и упрашивал меня подобрать музыку. Сослался на мою свекровь, которая вроде бы припомнила: «Стиву, когда он был подростком, нравилась какая-то группа — кажется, Slade». Я собралась с силами и сказала Крису, чтобы поставили записи Джона Колтрейна. От одного этого имени у меня заболело сердце. Я представила, как Стив жарит рыбу у нас на кухне и слушает любимый альбом — A Love Supreme[7].

Беверли, сестра Стива, сидела у меня на кровати и плакала. Двадцать шестого декабря она проснулась в слезах, не понимая отчего. Наступило утро после Рождества, накануне было вполне обычное веселое семейное сборище. Но почему-то она начала плакать еще до того, как ей позвонили с новостями про наводнение на Шри-Ланке. Она рассказывала мне все это, а я думала только о ее подбородке — он у нее точно такой же, как у Стива.

Я не хотела выходить из комнаты. По собственной воле я вставала с кровати, лишь чтобы дойти до ванной и почистить зубы. Я чистила их часто и усердно: несколько раз в день плелась в ванную, аккуратно выдавливала пасту на щетку, потом совала щетку в рот и начинала водить ею туда-сюда, сильно надавливая. Рука немела, но я все чистила — выкладывалась по полной, как выражался Стив. Я старалась не вспоминать его слова, глядя в зеркало и думая только о пене во рту. Мне нравился звук, с которым щетка терлась о зубы, но у пасты был отвратительный гвоздичный привкус, и вскоре меня начинало мутить.

Я решила никогда не выходить из дому. Как мне идти на улицу? Там, во внешнем мире, находились места, куда я пошла бы со своими мальчиками. Как я могу куда-то пойти, если не буду держать их за руки — одного справа, другого слева?

Потом все-таки пришлось — помню те первые выходы. Спускаясь в самый первый раз по лестнице тетиного дома, я с тоскливым страхом сознавала, что не увижу у входной двери кучу обуви — как всегда бывало у нас. Решившись в первый раз пройти по улицам Коломбо, я не смогла вынести зрелища ребенка, играющего в мяч. Придя в первый раз в гости к подруге, я физически почувствовала себя плохо: со Стивом и мальчиками я была здесь всего несколько недель назад, и на стене в прихожей еще оставались следы от ладоней моих сыновей. Увидев в первый раз деньги в руках моего друга Дэвида, который собрался купить себе расческу, так как свою забыл дома, в Англии, я затряслась всем телом — когда в последний раз я вынимала из кошелька такую же купюру, у меня была жизнь, мир еще был моим.