Волки и медведи - [56]

– Черепки всегда можно склеить. Потому что он действительно фарфор и действительно красивый.

– Миленький, я тебя умоляю. И фарфор, и красивый он только до тех пор, пока есть глаза, которые и то и другое видят. И если я хочу, чтобы мой фарфор оставался фарфором – желательно и после моей смерти также, – то должен наличие этих глаз обеспечить. Преемственность и стабильность, понимаешь?

– Понимаю. Но разве Николай Павлович не разбирается в фарфоре?

– Разбирается. Но он его не любит.

Я кивнул и полез в карман за египетской. Кабинет качнулся игрушечной расписной колыбелькой и вдруг замер, превратился в неподвижный центр мерно кружащегося мира. На диво чистые окна лили отрадный свет, в одном потоке унося добрые улыбки, пустые слова и злые помыслы.

– А скажи мне, Добыча Петрович, что ты вообще знаешь о Канцлере?

– Самое главное. Канцлер пойдёт по головам.

– Да, но куда?

– Головам-то не всё равно? – Предостерегающим движением он отказался от сигареты. – Полагаю, что на историческую родину. Я ведь его не видел. А ты видел; неужели не разобрался? Всё, что он делает и ещё сделает в провинциях, – просто шантаж. Мы не цель, миленький, а средство.

– Вот именно, я его видел. Не похоже, чтобы у такого человека были такие куцые цели.

– Разве это куцая цель – изгою вернуться в Город?

– В Город он, конечно, вернётся, но по-другому. И Город сделав другим, и нас – другими.

– Так ты что, решил ему помогать?

– Нет, – сказал я, – какой из меня помощник.

Ничего не добившись от автовского разноглазого, я загнал его в отныне принадлежащий мне склад и там запер, посоветовав ждать и не гадить. Отвязавшись от поверенного, пошёл его проведать.

Дверь, вчера так надёжно запертая, оказалась приоткрыта, и сам замок – могучий, амбарный – лежал на земле с перекушенной дужкой. Пока я стоял над ним, как над павшим воином, до меня дошло, что на складе кто-то есть. И вот я сперва осторожно заглянул, а потом героически протиснулся.

Худой невзрачный паренёк душил моего пленника. Это была глухая угрюмая возня – ни брани, ни криков в голос. Один посапывал, другой хрипел. Нехорошей, сдавленной жутью веяло от всей сцены, словно она разыгрывалась на Другой Стороне, да ещё против правил.

Я подкрался, уцепил парня сзади и с неприятным чувством обнаружил, какие стальные жилы скрывались в заморенном теле. Но он вдруг покорно обмяк в моих руках. Полуобморочного, его уже легко было оттащить к стене и связать наиболее пригодными деталями его же одежды. Автовский разноглазый застонал и встал на четвереньки.

– Ты его знаешь?

– Нет.

– Он зачем-то вскрыл склад, увидел тебя и ни с того ни с сего начал душить?

– Да, примерно так и было.

Я внимательно осмотрел нападавшего. Ему было не больше двадцати, а сложением он и вовсе напоминал подростка. Нечёсаные тусклые космы свешивались на мертвенно-бледное лицо. На лице – а сперва я принял их за грязь – были вытатуированы слёзы: две под правым глазом, три под левым.

– А что это у него за наколка такая?

Не поднимаясь, разноглазый повернулся и долго смотрел.

– Авиаторы когда-то делали себе, как кого убьют. По слезе на каждого убитого.

– Так, значит, всё-таки авиатор, – сказал я.

– Но никто не успевал наколоть больше двух. Ни один убийца столько не проживёт… Ты же сам знаешь, к нам они не обращаются.

Это было правдой. Я никогда не работал на авиаторов и никогда ни о чём подобном не слышал.

– А если он пятерых разом?

– Нет. Посмотри, вон та поблёкла, а эти две совсем свежие.

– Так. Ну это пусть Вилли разбирается. Сгоняй-ка за ним в прокуратуру.

– Не пойду.

Он сказал это негромко, смущённо, но я сразу понял, что переубеждать придётся всерьёз. Эта дурацкая пародия на меня самого была сделана из тех же твёрдых веществ: они подверглись трансмутации, вступали в неизвестные мне химические реакции, но не могли утратить свою суть.

– Если проблема в Вилли, обратись к любому из них. К Борзому, не знаю.

– Не нужно никуда обращаться.

Я прикурил разом себе и ему, не спрашивая сунул египетскую в сморщенный рот.

– Вот сидит парень, который тебя едва не убил. На моём, заметь, складе.

– Думаю, что ты зря ему помешал.

– Чтобы думать, нужны отсутствующие у тебя навыки. – И мне нестерпимо захотелось его ударить. – Ну-ка, встал.

– Ты и сам знаешь, почему так раздражаешься, – пробормотал он, тяжело поднимаясь. – Разноглазый не имеет права так опуститься, не имеет права прощать, не имеет права… да вообще ни на что, кроме работы. Я! Не! Работаю! – Он выкрикнул это вместе с соплями и кашлем, и его повело, затрясло. – Это же твой кошмар: жизнь против правил. А я вот посмел! Посмел! Ты знаешь, что у меня внутри?

– Что у тебя внутри, убогий?

– Самовоспламеняющаяся душа.

– Что?

– Я тебе говорил про совесть, но ты меня не услышал.

– Наверное, это было со стороны недоминирующего уха.

– Там, внутри, – он стукнул костлявым корявым пальцем в проваливающуюся грудь, – сперва сдавливает по-лёгкому. Потом понемножку печёт. Непривычно, но терпеть можно. Знаешь, такая боль, от которой отвлекаешься, и она проходит. А в один прекрасный день – не обязательно с утра, может, просто ты нагнулся за чем-то или встал со стула – становится не продохнуть. И вот тут на шее чувствуешь собственные вены.