А тот жирный, масленый, поддразнивает:
— Смотри, сдохнешь. Отвечать придется.
Хохочут зрители. Подтрунивают над Щенком:
— Брось, Костька! Сойди.
А Мельников резко, пьяно, точно с цепи срываясь:
— Щенок! не подгадь! Десятку плачу! С роздыхом жри, не торопись. Оба сожрете — обем по десятке! Во!..
Выбрасывает кредитки на стол.
Костька начинает "с роздыхом". Встает, прохаживается, едва волоча ноги и выставив отяжелевший живот.
— Ладно! Успеем! Над нами не каплет! — кривится в жалкую улыбку лицо.
Бледное, с синевой под глазами.
А Младенец ворот расстегнул. Отерся рукавом. И все ест.
— Садись, Костька! Мне скучно одному! — смеется.
А сам все в рот картошку за картошкою. Балагурит:
— Эта пища, что воздух. Сколько не жри — не сыт.
Хлопает рукою по круглому большому животу:
— Га-а! Пустяки — барабан.
Противен Ваньке Младенец. Жирный, большой как животное.
И тут же в роде его веселый румяный Славушка восторженно хохочет, на месте не стоит, переминается от нетерпения, опершись розовыми кулаками в широкие бока.
И он тоже противен.
И жалко отца. Бледный, вздрагивающей рукой шарит в котелке, с отвращением смотрит на картошку. Вяло жует, едва двигая челюстями.
— Дрейфишь, а? — спрашивает Младенец насмешливо. Эх ты, герой с дырой! Где ж тебе со мною браться, мелочь? Я и тебя проглочу не подавлюсь.
Глупо смеется. Блестят масленые щеки, вздрагивает от смеха мясистый загривок.
— Сичас, братцы, щенок сдохнет! Мы из него колбасу сделаем!
Кругом тихо.
Только Славушка, упершись в широкие бока, задрав румяное толстощекое лицо, звонко смеется, блестя светлыми зубами:
— Яшка-а! Меня колбасой угостишь, а? Ха-ха! слышь, Яшка! Я колбасу уважаю! — Захлебывается от смеха.
И больно и страшно Ваньке от Славушкиного веселья.
И еще страшнее, что отец так медленно, точно во сне жует.
Вспоминается умирающая лошадь.
Тычут ей в рот траву.
Слабыми губами берет траву. Так на губах и мнется она. Так и остается около губ трава.
Вспоминает умирающую лошадь Ванька, — дрожа подходит к отцу. Дергает за рукав:
— Папка! Не надо больше!
Поднимается Щенок. Оперся о стол руками.
Наклонился вперед. Будто думает: что сказать?
— Ух! — устало и жалобно промолвил и тяжело опустился на стул.
Поднялся, опять постоял.
— От… правь… те… в больни… цу, — непослушными, резиновыми какими-то губами пошевелил.
Тихо стало в чайной.
Только Младенец чавкает. С полным ртом, говорит:
— Чаво?.. Жри… знай.
А Щенок не слышит и не видит, может, ничего.
Мучительный, ожидающий чего-то, взгляд.
И вдруг — схватился за бок. Открыл широко рот…
— А-а-а! — стоном поплыло! А-а-а.
Мельников вскочил. Схватил Костьку за руку.
— Ты чего, чего?..
Растерялся:
— Братцы! Извозчика найдите!
Ванька бросился к отцу.
— Папка-а! Папка! Зачем жрал? Папка-а! — в тоске и страхе бил кулаком по плечу отца.
Зачем жрал? Пап-ка-а!
Папка-жа!
А отец не слышит и не видит.
Болью искаженное, темнеющее лицо. Раздвигается непослушный резиновый рот:
— А-а-а! плавно катится умоляющий стон: А-а-а!
И поднимается суматоха. Мельников, взлохмаченный, растерянный, отрезвевший сразу:
— Извозчика! Братцы! Скорее, ради бога!
Пьяные, рваные бессмысленно толкутся вокруг упавшего лицом вниз Щенка.
Гневно взвизгивает царь-баба:
— Черти! Обжираются на чужое! Сволочи! Тащите его вон отсюдова. Не дам здесь подыхать!
И вдруг в суматошно-гудящую смятенную толпу грозно ударил рявкающий голос:
— Погулял богатый гость, купец Иголкин. Теперь наш брат нищий погуляет.
Калуга пьяный, дикий от злобы, расталкивая столпившихся приблизился к Мельникову, взмахнул костистым в рыжей шерсти кулаком.
Загремел столом, посудою, опрокинутый жестоким ударом Мельников.
Загудела, всполошившись, шпана:
— Яшка! — кричал Калуга, — Яшка! Сюды! Гуляем!
Схватил первый подвернувшийся под руку стул и ударил им ползущего на четвереньках окровавленного Мельникова.
— Яшка! Гуляем!
А Яшка опрокидывал столы.
— Ганька! Бей по граммофону!
Шпана бросилась к выходу.
Заковыляли, озираясь, трясущиеся старухи, с визгом утекали плашкеты.
Не торопясь ушел со Славушкою под руку солидный Ломтев.
Царь-баба визжала где-то под стойкою:
— Батюшки! Караул! Батюшки! Уби-и-ли-и!
И покрывавший и крики и грохот рявкающий голос:
— Яшка! Гуляй!
И в ответ ему, дико-веселый:
— Бей, Ганька! Я отвечаю!
Трещат стулья, столы. Грузно, как камни, влепляются в стены с силою пущенные пузатые чайники, с веселым звоном разбиваются хрупкие стаканы.
Бросается из угла в угол, как разгулявшееся пламя рыжий, крававо-глазый, с красным, точно опаленным лицом, Калуга, с бешеною силою, круша и ломая все.
И медведем ломит за ним толстый, веселый от дикой забавы Яшка-Младенец, добивая, доламывая то, что миновал ослепленный яростью соратник.
И растут на полу груды обломков.
И тут же на полу, вниз лицом умирающий или умерший Костька-Щенок и потерявший сознание, в синяках и кровоподтеках, Мельников.
А над ним суетится, хороня в рукаве (на всякий случай) финку, трезвый жуткий Маркизов.
Толстый мельниковский бумажник с тремя тысячами будет у него.
