Славушка за год еще больше разросся и раздобрел. Здоровее стал Яшки-Младенца. Но подурнел, огрубел очень. Усы стали пробиваться. На вид вполне можно дать двадцать лет.
Кости не боится, не уважает.
Ведет себя с ним нагло.
И со всеми также.
Силою хвастает. Дразнит всех.
— Мелочь! — иначе никого не зовет.
Озорничает больше, несмотря на то, что старше стал.
Костины гости как перепьются, Славушка их разыгрывать принимается. Того за шею ухватит, другому руки выкручивает — силу показывает.
Особенно достается Балабе-Игнатке. Больной тот, припадочный. Как расскипидарится — сейчас с ним припадок.
Славушка его всегда до припадка доводит.
Игнашка воды холодной боится.
Славушка начинает на него водой прыскать.
Орет, визжит Игнатка, будто его бьют. Рассердится, драться лезет. А Славушка его все — водой.
Загонит в угол, скрутит беднягу в три погибели и воду — за воротник.
Тут Игнатка на пол. И забьется.
А Славушка рад. Удивляется!
— Вона что выделывает, а? Чисто таракан на плите на горячей.
Мучитель Славушка!
Коку Львова на тот свет отправил озорством тоже.
Кока был с похмелья, с лютого. Встретился на беду со Славушкою, в Екатерингофе. И на похмелку попросил.
А тот и придумал:
— Вези меня домой на себе.
Кока стал отнекиваться:
— Лучше другое что. Не могу. Тяжелый ты очень.
— Пять пудов, вчерась вешался. Не так, чтобы чижолый, а все же. Ну, не хочешь, не вези.
И пошел. Догнал его Кока.
— Валяй, садись! Один чорт!
Шагов двадцать сделал, что мышь стал мокрый!
— С похмелья тяжело. Боюсь — умру!
— Как хочешь тогда. Прощай.
Повез Кока. И верно — умер. Половины парка Екатерингофского не протащил.
Славушка пришел домой и рассказывает:
— Коку "Митькою звали"! Калева задал — подох!
Не верили сначала. После оказалось верно.
— Экий ты, Славка, зверь! Не мог чего другого придумать! — укорял Ломтев.
— Иттить не хотелось, а извозчиков нету, — спокойно говорил Славушка. — Да и не знал я, что он подохнет. Такой уж чахлый.
— Так ты его и бросил?
— А что же мне его солить, что ли?
А спустя несколько времени разошелся Славушка с Костею.
Прежний его содержатель, Кулясов, с поселения бежал, на куклима жил. К нему и ушел Славушка.
Пришел как-то вечером, объявил:
— Счастливо оставаться, Константин Мироныч.
— Куда? — встрепенулся Ломтев.
— На новую фатеру, — улыбнулся Славушка.
Фуражку на нос, ногу на ногу, посвистывает.
Ломтев сигару закуривает. Спичка запрыгала.
— К Андрияшке? — тихо, сквозь зубы.
— К ему, — кивнул Славушка.
— Тэ-эк.
Ломтев прищурился от дыма.
— К первому мужу, значит?
Улыбнулся нехорошо.
А Славушка ответил спокойно:
— К человеку к хорошему.
— А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
— И спал — добавь, — перебил Славушка.
— Спал не задарма, — повысил голос Ломтев. — Чем ты обижен был когда? Чего хотел — имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь, озолотит тебя? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь, не закормит. Вона отъелся-то у меня!
— Откормил — это верно, — сказал Славушка. — Чтобы спать самому мягче, откормил за это.
Подал руку Ломтеву:
— Ну, всех благ.
Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку, выбросил на стол.
Сказал с раздражением:
— Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол. Нахмурился.
— Не надо мне твоих денег.
Ломтев опять швырнул книжку.
— Чего — не надо? По правилу — твои. Имеешь получить.
Славушка взял книжку, спрятал в карман.
— Прощай, — сказал тихо и пошел к двери.
— Так и пошел? — крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
Славушка не оглянулся.
Люди бывают разные: один что нехорошее сделать подумает и то мучается, а другой отца родного пустит гулять нагишом, мать зарежет и глазом не моргнет.
Человечину есть станет, да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.
Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
Человечины, правда, не ели — не было в этом надобности, — ну, а жестокость первым делом считалась.
Все хорошее — позор, все бесстыдное — шик.
Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
— Жизнь, что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь — пропадешь. Стыда никакого не существует — все это плешь. Надо во всем быть шулером — играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой — всякий тебе в морду плюнуть может. И утрешься и словечка не скажешь — потому талия тебе не дозволяет.
Ванька усваивал Костину науку. До совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза. Девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали — Костя успел ухрять.
Все дело Ванька принял на себя, несмотря на то, что в сыскном били.
В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
Ваньку уже знали, "торгашом" считали не последним.
Свое место на нарах имел.
Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло.
Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее — все честь-честью.
Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
