— Все мы будем там! — махал рукою Ларька.
День выхода Солодовникова из рот праздновали весело.
Пили, пели песни.
Даже Костя выпил рюмки три коньяку и опьянел.
От пьяной веселости он потерял солидность. Смеялся мелким смешком, подмигивая, беспрерывно разглаживая усы.
Временами входил в норму. Делался серьезным, значительно подкашливал, важно мямлил:
— Мм… Господа, кушайте! Будьте как дома. Ларион Васильич, вам бутербродик? Мм… Славушка, ухаживай за гостями. Какой ты, право…
Славушка толкал Ваньку локтем:
— Окосел с рюмки.
Шаловливо добавил:
— Надо ему коньяку в чай вкатить.
А Ломтев опять терял равновесие: "господа" заменял "братцами", "Лариона Васильевича" — "Ларькою".
— Братцы! Пейте! Чего вы там делите? Минька, чорт! Не с фарту пришел.
А Минька с Балабою грызлись:
— Ты, сука, отколол вчерась! Я же знаю. Э, брось крученому вкручивать. Мне же Дуняшка все на чистоту выложила, — говорил Минька.
Балаба клялся:
— Истинный господь — не отколол! Чтоб мне пять пасок из рот не выходить. Много Дунька знает, я ее, стерьву, ей-богу, измочалю. Что она от хозяина треплется, что-ли?
А Солодовников, давно не пивший, был уже на взводе.
Склонив голову на ладонь, покачивался над столом и пел тонким, захлебывающимся голосом песню собственного сочинения:
Скажи, кикимора лесная,
Скажи, куда на гоп пойдешь?
Возьми меня с собой, дрянная,
А то одна ты пропадешь.
О, нежное мое созданье,
Маруха милая моя,
Скажи, сегодня где гуляла
И что достала для меня?
Притихшие Минька с Балабою пьяно подхватили:
Гуляла я сегодня в "Вязьме",
Была я также в "Кобозях".
Была в "Пассаже" с пасачами
Там пели песню: "Во лузях",
К нам прилетел швейцар с панели
Хотел в участок нас забрать
За то, что песню мы запели,
Зачем в "Пассаж" пришли гулять.
Ломтев раскинул руки в сторону, манжеты выскочили.
Зажмурился и, скривя рот, загудел басом:
Гуляла Пашка-Сороковка
И с нею Манька-Бутерброд,
Мироновские, Катька с Юлькой,
И весь фартовый наш народ!..
Потом все четверо и Славушка — пятый:
Пойдем на гоп, трепло, скорее,
А то с тобой нас заметут,
Ведь на Литейном беспременно
Нас фигаря давно уж ждут.
А Солодовников закричал сипло:
— Стой, братцы! Еще придумал. Сейчас вот. Ах! Как? Да!
Запел на прежний мотив:
В Сибирь пошли на поселенье
Василька, Ванька, Лешка-Кот,
Червинский, Латкин и Кулясов
Все наш, все деловой народ.
Солодовников манерно раскланялся, но тотчас же опустился на стул и, склонив голову на руку, задремал.
А Ломтев глупо хохотал, разглаживая усы. Потом поднялся, пошатываясь (славушкин чай с коньяком подействовал), подошел к Солодовникову:
— Ларя! Дай я тебя поцелую. Чудесный ты, человек, Ларя! В роде ты как Лермонтов. Знаешь Лермонтова, писателя? Так и ты. Вот как я о тебе понимаю. Слышишь, Ларя? Лермонтова знаешь? Спишь, чо-орт!
Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо; заикаясь, промычал:
— По-о-верка? Есть!
Вскочил. Вытянул руки по швам.
— Так точно! Солодовников!.
— Тюрьмой бредит! — шопотом смеялся Славушка, толкая Ваньку. — Поверка, слышишь? В тюрьме, ведь, поверка-то.
Солодовников очнулся. Прыгали челюсти.
— Пей, Ларя! — совал рюмку Ломтев.
— Не мо… гу… — застучал зубами. — Спа-ать…
Солодовникова уложили рядом с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока не свалились.
Заснули на полу, рядом, неистово храпя.
— Слабые ребятишки. Еще время детское, а уж все свалились! — сказал Славушка.
Подумал, засмеялся чему-то.
Уселся в головах у спящих.
— Ты чего, Славушка? — с беспокойством спросил Ванька.
— Шш!.. — пригрозил тот.
Наклонился над Минькою. Прислушался. Тихонько пошарил возле Миньки.
— Погаси свет! — шепнул Ваньке.
— Славушка, ты чего?
— Погаси, говорят! — зашептал Славушка и погрозил кулаком.
Ванька привернул огонь в лампе.
На полу кто-то забормотал, зашевелился.
Славушка бесшумно отполз.
Опять, на корточках, подсел.
Потом на цыпочках вышел из комнаты.
Ванька все сидел с полупогашенной лампой. Ждал, что проснется кто-нибудь.
"Ошманал", — догадался.
Славушка тихо пришел.
— Спать давай! Разуй!
Улеглись оба на кушетке.
— Ты смотри, не треплись ничего, а то во!
Славушка поднес к Ванькиному носу кулак.
— А чего я буду трепаться?
— То-то, смотри!
Славушка сердито повернулся спиною.
— Чеши спину! — приказал угрюмо. — Покудова не засну, будешь чесать.
Ваньку охватила тоска. Хотелось спать, голова кружилась от пьяного воздуха. Было душно от широкой горячей славушкиной спины.
Утром проснувшиеся бузили.
У Миньки-Зуба пропали деньги.
Ломтев, сердитый с похмелья, кричал:
— У меня в доме? Ты с ума сошел? Пропил, подлец! Проиграл.
Минька что-то тихо говорил.
Ванька боялся, что будут бить. Почему-то так казалось.
Но все обошлось благополучно.
— Плашкеты не возьмут, — сказал Ломтев уверенно. — Моему не надо, а этот еще не кумекает.
* * *
С лишним год прожил Ванька у Ломтева.
Костя приучил его к работе.
Брал с собою и оставлял "на стреме".
Сначала Ванька боялся, а потом привык. Просто: Костя в квартире "работает", а ему только сидеть на лестнице, на окне. А если "стрема" идет кто-нибудь — позвонить три раза.
Из "заработка" Костя добросовестно откладывал часть на Ванькино имя.
— Сядешь если — пригодится. Хотя и в колонию только угадаешь — не дальше, но и в колонии деньги нужны. Без сучки сидеть — могила.
